Ганс-Ульрих Рудель - Пилот «Штуки»

— Вам вообще не придется летать самому, только заниматься организацией. Если кто-либо поставит под сомнение вашу храбрость, потому что вы находитесь на земле, скажите мне и я прикажу этого человека повесить.

Да, радикальная мера, думаю я, но, возможно он только хочет рассеять мои сомнения.

— У нас изобилие людей с опытом, но одного опыта мало. Я должен поручить это тому, кто может организовать и провести эту операцию самым энергичным образом.

Окончательное решение в тот день так и не достигнуто. Я лечу назад, но через несколько дней рейхсмаршал снова вызывает меня к себе. Он отдает мне приказ выполнить эту задачу. Между тем ситуация на фронте настолько ухудшилась, что Германии угрожает разделение на две части, и проведение всей этой операции вряд ли было бы возможным. По этой причине и по другим соображениям, которые уже упоминались, я отказываюсь. Как дает мне понять рейхсмаршал, это не удивляет его, поскольку со времени моего твердого решения не брать на себя командование бомбардировочной авиацией, ему в точности известно мое отношение. Тем не менее, главный мотив моего отказа заключается в том, что я не могу принять ответственность за нечто такое, в выполнимости чего я не убежден. Я очень скоро убеждаюсь в том, в каких мрачных красках видит ситуацию рейхсмаршал. В то время, когда мы обсуждаем положение на фронте, склонившись над столом с разложенными картами, он бормочет про себя: «Я гадаю, когда мы должны будем поджечь этот сарай» — имея в виду Каринхалле. Он советует мне отправиться в штаб-квартиру фюрера и лично проинформировать его о моем отказе. Тем не менее, поскольку я не получил до сих пор никаких приказов, я немедленно лечу в свою часть, где меня с нетерпением ждут. Но это еще не последний мой полет в Берлин.

19 апреля приходи радиограмма: меня снова вызывают в рейхсканцелярию. Добраться в Берлин из Чехии в самолете без эскорта уже больше не так просто, во многих местах русский и американский фронты подошли очень близко друг к другу. В воздухе множество самолетов, но среди них нет ни одного немецкого. Я прибываю в рейхсканцелярию и меня приглашают пройти в приемную бункера фюрера. Здесь царит атмосфера спокойствия и уверенности, присутствуют в основном армейские офицеры, которые принимают участие в текущих или планируемых боевых операциях. Снаружи можно слышать тяжелые удары тонных бомб, которых «Москито» сбрасывают в центре города.

Верховный главнокомандующий входит почти в 11 часов вечера. Я предвидел предмет беседы, это назначение, которое обсуждалось ранее. Отличительная черта фюрера — ходит вокруг да около и никогда не говорить прямо о деле. И в этот вечер он начинает с получасовой лекции, объясняющей решающее значение развития техники, в котором мы всегда вели мир, преимущество, которое мы сейчас должны использовать до предела и таким образом переломить ситуацию и добиться победы. Он говорит мне, что весь мир боится немецкой науки и техники, и показывает мне некоторые разведдонесения, в которых описаны шаги, предпринятые союзниками, чтобы украсть наши технические достижения и наших ученых. Слушая его, я каждый раз поражаюсь его памятью на цифры и его специальными знаниями технических вещей. В то же время я налетал уже больше шести тысяч часов и с моим обширным практическим опытом я почти все знаю о различных типах самолетов, о которых он говорит, но нет ничего, о чем бы он не мог распространяться с неповторимой простотой и по поводу чего он не сделал бы уместные предположения о модификации. За последние три или четыре месяца его физическое состояние ухудшилось. Его глаза ярко блестят. Оберст фон Белов говорит мне, что за последние восемь недель Гитлер практически не спал, одно совещание сменяется другим. Его рука трясется, это у него с попытки покушения на его жизнь, 20 июля. Во время долгого обсуждения в тот вечер я замечаю, кроме того, что он склонен повторять одно и то же, чего он раньше никогда не делал, хотя его слова четко продуманы и полны решимости.

Когда длинная преамбула закончена, фюрер подходит к главной теме, о которой я так часто слышал. Он перечисляет причины, о которых мне было сообщено несколько дней назад и делает заключение: «Я хочу, что эта трудная задача была бы предпринята вами, единственным человеком, который носит высшую награду Германии за храбрость».

Я отказываюсь, приводя те же самые или похожие аргументы, как и в прошлый раз, особенно подчеркивая то, что ситуация на фронте стала еще хуже и что только вопрос времени, когда восточный и западный фронты встретятся в центре Рейха и после этого двум его половинам придется оперировать раздельно. Только северный «котел» можно рассматривать с точки зрения выполнения этого плана и именно здесь придется сконцентрировать все наши реактивные самолеты. Оказывается, число пригодных к полетам реактивных самолетов, и бомбардировщики и истребители вместе, по данным на сегодняшний день составляет 180 машин. На фронте мы долгое время ощущали, что враг имеет численное преимущество по крайней мере двадцать к одному. Принимая в расчет, что реактивный самолет нуждается в особенно длинной взлетной полосе, можно начать с рассмотрения только ограниченного число аэродромов в северном котле. Я указываю на то, что как только мы соберем наши самолеты на этих базах, вражеские бомбардировщики будут бомбить их день и ночь и в чисто техническом аспекте их операционная эффективность сведется к нулю в несколько дней, в этом случае контролировать воздушное пространство над армией Венка не удастся и катастрофа будет неизбежной, потому что армия потеряет стратегическую мобильность. Я знаю из личной беседы с генералом Венком, что его армия считает мою гарантию свободного воздушного пространства надежным фактором и учитывает его во всех своих расчетах.

На этот раз я не могу принять на себя ответственность и упорно отказываюсь. И вновь я убеждаюсь: любой человек, которого Гитлер считает бескорыстно служащим интересам общего дела, имеет право свободно выражать свою точку зрения и может способствовать тому, чтобы фюрер пересмотрел свою позицию. С другой стороны, Гитлер теряет доверие к тем людям, которые постоянно его разочаровывали и вводили в заблуждение.

Он не соглашается с моей теорией «двух котлов», поскольку не верит, что она способна предсказать, как развернутся события дальше. Он основывает свое мнение на твердом обещании, которое ему дали командующие секторами, о том, что они не будут отступать с занимаемых сейчас позиций по Эльбе, Одеру, Нейсе и Судетским горам. Я делаю замечание, что я доверяю немецкому солдату, проявляющему сейчас особую храбрость, поскольку он сражается на немецкой земле, но если русские соберут все свои силы для концентрированного удара в одном ключевом пункте, они смогут пробить брешь в наших позициях и затем два фронта соединятся. Я напоминаю о случаях на восточном фронте в прошлые годы, когда русские бросали танк за танком в бой и если три бронетанковые дивизии не могли достичь своих целей, они бросали еще десять, захватывая позиции на нашем истощенном русском фронте ценой огромных потерь в людях и боевой технике. Ничего не могло остановить их. Вопрос, следовательно, заключался в том, истощат ли они свой колоссальные людские резервы прежде чем Германия будет принуждена встать на колени, или нет. Этого не произошло, поскольку помощь, получаемая с запада, была столь велика. С чисто военной точки зрения, каждый раз, когда мы уступали наши позиции в России и Советы несли тяжелые потери, это была оборонительная победа. Но даже хотя противник и высмеивал эти победы, мы знали, что это были настоящие победы. Но на этот раз победоносное отступление было бы бесполезным, поскольку русские оказались бы всего в нескольких километрах от западного фронта. Западные союзники возложили на себя печальную ответственность — возможно на грядущие столетия, — ослабив Германию только для того, чтобы дать дополнительную силу России. В конце нашей беседы я говорю фюреру такие слова: