Богдан Сушинский - Стоять в огне

– Хозяина тоже туда, – приказал оберштурмфюрер по-немецки. Старик все еще не узнавал его. – Общество не из приятных, но стерпит. Терпение – ворота в рай.

Лицо Княжнюка посерело от страха, и он уже не мог сам дойти до сарая. Мазовецкому и Крамарчуку пришлось чуть ли не вносить его туда.

Но перед самой дверью старик все-таки сумел разглядеть лицо Крамарчука.

– Ведь ты же Беркут, – прошептал он побелевшими губами. – Я узнал тебя. Ты – из леса. Партизан. Беркут.

– Точно, дед, я действительно Беркут, – не растерялся Николай. – Однако лучше не узнавай меня. Во спасение души. Здесь был эсэсовец, который приказал расстрелять полицаев, приняв их за переодетых партизан, – вот все, что ты знаешь. Руки пусть пока будут связаны. Дождись кого-нибудь из немцев или полицаев. Тебе понадобится надежный свидетель.

Когда Крамарчук вернулся, Беркут приказал ему и Корневу немедленно навестить Кравчука.

– Пойдете лесом. В селе видеть вас не должны. И судите его тихо, но беспощадно. Ты все понял? – спросил у сержанта, зная, что любую, даже самую незначительную операцию тот всегда готов «слегка приукрасить». Удивительное дело – этот человек отговаривает его от каждой рискованной операции, а потом, выполняя ее, начинает вытворять черт знает что. – Тем временем ты, Колар, проберешься к хате Лесича и осторожненько выведаешь, что там происходит. Если в хате никто не пьянствует, спрячься где-нибудь во дворе. На всякий случай. А господин унтер-офицер остается на месте, – шутливо обратился к Мазовецкому, – любуется пейзажем и не забывает поглядывать на шоссе. Ты, Костенко, побудь за сараем. Готванюк – со мной в хату. Если подойдет смена, – обратился к Владиславу, – пропустишь. Скажешь, что полицаи, мол, пьют с господином эсэсовским офицером.

Поляк одобрительно кивнул и улыбнулся. Он единственный в группе, кроме Беркута, кто хорошо знал немецкий, потому что рос в селе, где жили немецкие колонисты, а кроме того, интенсивно изучал его, когда готовился к профессии разведчика. Мазовецкий был польским офицером. После оккупации Польши фашистами он, вместе с несколькими другими офицерами, сумел пробраться через Скандинавские страны в Англию. А прошлой весной, после соответствующей подготовки, его и еще двоих парашютистов англичане забросили на территорию Польши, вблизи от границы с Советским Союзом. Кто знает, как сложилась бы судьба Мазовецкого, если бы хозяин квартиры, где парашютисты должны были некоторое время скрываться, не оказался предателем. Двоих товарищей Владислава гестапо расстреляло, а его привезли во Львов и там попытались завербовать, чтобы потом заслать в отряд польских партизан.

Вербовка абверу «удалась». Поручик Мазовецкий дал согласие и был направлен в специальный учебный лагерь в Карпатах, но при первой же возможности бежал оттуда. Побег оказался трудным: Владислав несколько раз попадал в облавы и только чудом, уже раненый, сумел добраться до Подольска, где жила его дальняя родственница. Она-то и помогла несостоявшемуся разведчику связаться сначала с Лесичем, а потом, через него, с партизанами-беркутовцами.

Беркут тогда не сразу поверил ему. При первой же встрече с поручиком он рассказал о встрече с майором Поморским и его группой и был очень удивлен, что Мазовецкий ничего не слышал ни о Казимире, ни о Залевском. Хотя Владислав с товарищами должен был совершить рейд от польской границы до Подольска, так сказать, по «старым польским землям». Ему казалось невероятным, что группе Мазовецкого не дали пароль для встречи с Поморским или Залевским.

Владислав прислонился к плетню, закурил и стал наблюдать за улицей и частью проходившей невдалеке дороги. Пока там было подозрительно спокойно. Лишь однажды нервно протарахтела одинокая повозка, а через несколько минут прогромыхала машина, после которой еще долго не улеглось облако пыли.

Тем временем Беркут и Готванюк вошли в хату. На столе стояла недопитая бутылка самогона и лежали две банки немецких консервов. Готванюк взялся было за бутылку, но Беркут остановил его:

– Не время. Ничего не трогать. Стань у окна, чтобы мог видеть дорогу.

Сам уселся на скамье у печи, обвел взглядом изрядно запущенную хату Княжнюка, уже несколько месяцев не знавшую женских рук (Беркут слышал от Лесича, что хозяйка умерла под самый Новый год), и устало закрыл глаза. Раньше чем через час смена полицаям не заявится – значит, можно чуток вздремнуть.

Прошло минут пятнадцать. Лучи предзакатного солнца окрасили багрянцем окна. В комнате воцарился полумрак. Готванюк сидел у окна, упершись локтями в подоконник и, раскачиваясь из стороны в сторону, то ли бессловесно тужил, то ли что-то напевал про себя.

Прислонившись к стене, Беркут задремал. Но очень скоро его разбудил крик Готванюка:

– Командир, швабы!

– Давно пора, – с сонным спокойствием отозвался Беркут. – Сколько их?

– Откуда ж я знаю?! Машина у них крытая. Вон, точно, сюда едет!

– Всего лишь одна машина? – удивленно уточнил Беркут, не спеша поднимаясь. – Рискованно. Ну ладно. Во двор. Держись свободнее. Стрелять только в крайнем случае.

Мазовецкий услышал рокот мотора еще раньше их и, поудобнее пристроив на плетне перед собой шмайсер, приготовил гранату. Затем краем глаза проследил, как, выскочив из-за сарая, залег за поленницей, поближе к воротам, Костенко.

А вот и «оберштурмфюрер». Подошел к калитке, расстегнул кобуру и, вынув из кармана пачку немецких сигарет, принялся угощать его, «унтер-офицера». Эту сцену и увидел из кабины немецкий ефрейтор, когда его машина остановилась возле усадьбы Лесича. Еще через мгновение из кузова выпрыгнул рядовой вермахтовец, а за ним и сам хозяин усадьбы.

Беркут и Мазовецкий недоуменно переглянулись. Появление здесь Лесича было или подарком судьбы, или черной вестью о хорошо продуманной немцами операции. Случайность казалась невероятной. Как истинный служака, ефрейтор вышел из кабины и, став по стойке смирно, отдал им честь.

– Возьмешь солдата, – вполголоса бросил Беркут Готванюку. – А ты, унтер, – водителя. Живым.

Крамарчук и Корнев добрались до усадьбы Кравчука примерно за полчаса. К хате скрытно подходили по пологому подковообразному склону возвышенности, щедро поросшей травой и мелким кустарником. Весь этот уголок села был необычайно красив, и Николаю даже стало досадно, что такому негодяю выпало жить среди такой удивительно живописной природы.

– Ты мне одно скажи: как, живя в этом раю, можно было продавать людские души? – словно бы угадал его мысли Корнев.

– В раю их в основном и продают, – проворчал Николай. – Главное, чтобы больше он этим раем не любовался. Беспощадно, но справедливо, как любит говорить Беркут.