Владимир Дружинин - Завтра будет поздно

Но странно, майор рассердился. Он крякнул, отбил пальцами звонкую дробь на ларе, потом стал выговаривать мне.

Легенда? Кстати, Фюрст дрался как черт, ранил троих наших бойцов, и взяли его полумертвого. Не дешевая добыча! Пруссак, твердое дерево! Взять в оборот? Но есть же конвенция о военнопленных. Понуждать их к чему-либо запрещается.

– За-пре-щается! – повторил Лобода. – Эх, писатель! Повоевали бы вы с таким Фюрстом, как это делал я…

Лобода часто наезжал в лагерь для пленных "повоевать", то есть поспорить с пленными.

– Предположим, он назовет вам фамилию убитого. Дальше что? – кипел майор, бросая на меня свирепые взгляды. – Все одним махом хотите, да? И наломаете дров.

Он отвернулся к оконцу и вдруг запел.

– "На земле-е весь род людской", – проревел он так, что задребезжало стекло, и умолк, погрузившись в размышления. Дальше первой фразы арии он обычно не шел в таких случаях. Пение означало: Лободе надо побыть одному.

Я вышел из машины.

Коля накачивал шину. Чудно действует на меня его пухлое "мальчишеское лицо: огорчения переносить как-то легче. Но сейчас он расстроен. Награждение Короткова, его сверстника и приятеля, мучает Колю.

– Товарищ лейтенант! – услышал я. – Васька-то Коротков, а?

– Орден, – кивнул я. – Знаю.

– У меня тоже свой нерв, – вздохнул Коля. – Меня в автороту зовут. Тут не езда. Капитан Шабуров говорит: мы гастролыцики, артисты. Верно, нет? А таким дают в последнюю очередь. Чувствуете?

– Брось, Коля, – начал я и кинулся к машине: майор стучал мне в окно.

– Что он там насчет Шабурова? – спросил майор. Я объяснил.

– Вот, вот! Две башки надо иметь с вами. – Большие карие глаза под чернью бровей искрились. – Поедешь в Славянку, в лагерь, где Фюрст. Но сперва…

Повеселевший, полный радости открывателя, он почти пропел мне свой план.

Я держал путь на Колпино, где наша база, а затем уже в Славянку.

Когда на равнине показался город, в мозгу возникло слово "Кольпино". Так называли его все пленные немцы. "Эмга" вместо Мга, "Кольпино". Издали город кажется живым, нетронутым. Мираж длится недолго. Это не дома, одни стены в багровой оспе выбоин. Скорбный, черный от гари снег.

"Кольпино"… Они исковеркали город и его русское имя.

Сыпали бомбы, обдавали шрапнелью. "Кольпино" – это пуля в рикошете, лязг мятого железа, скрип двери, обыкновенной квартирной двери с голубым ящиком для почты, распахнувшейся там, наверху, на высоте четвертого этажа. Дверь скрипит над провалом, над грудами кирпичей, она как будто зовет жильцов, которые никогда не придут…

"Контора жакта" – написано на табличке у входа.

Волна табачного дыма накатилась на меня, как только я открыл дверь. В тесной комнатенке, у окна, курит и стучит на трофейной "эрике" с латинским шрифтом Юлия Павловна.

– Вы потрясли немцев, – говорю я. – Небесная фрау! До сих пор вас не забыли. Только что видел двух перебежчиков.

И про Фюрста я рассказал ей, и про Гушти.

– Шура, вы золото – воскликнула она. – Kolossal! Прелестно! Machen Sie keine Sorgen [Грандиозно! Будьте спокойны (нем.)], он от нас не уйдет.

Она тянется за новой папиросой.

Из железного сундука с бумагами я извлекаю записи бесед с пленными. Ага, вот! Эрвин Фюрст, обер-лейтенант, командир третьей роты. Взят в плен во время разведки боем, отчаянно сопротивлялся. Да, троих ранил, сам получил несколько ранений, месяц лежал в госпитале. Возраст – тридцать два года, родился в Инстенбурге. Отец – портной. Во время войны отец переехал в Дрезден, открыл собственную мастерскую. Там же, в Дрездене, на Кирхенгассе, двенадцать живет жена обер-лейтенанта Гертруда с двумя дочерьми – Моникой и Лисси.

Как можно больше подробностей! О Фюрсте я должен знать больше того, что записано в офицерском удостоверении. То, чего не скажут и пленные однополчане.

Мы должны объявить немцам, что Фюрст, герой дивизии, жив и находится у нас в плену. Большой вопрос, согласится ли он сфотографироваться для листовки.

В Славянку, в лагерь военнопленных, со мной поехал армейский фотограф, маленький человек с крохотной головой, которой он непрерывно вертит, словно приглядываясь и принюхиваясь. Фамилия у него литературная – Метелица.

"Пикап" подскакивает на обледенелых рельсах. Мы в Славянке. В наступивших сумерках проносятся за оконцем понурые вагоны на запасных путях, мертвый паровоз. Им не было хода отсюда, со станции, замороженной блокадой.

Часовой у ворот лагеря вызывает дежурного, тот показывает нам офицерский барак.

Железные кровати в два этажа, густой табачный дух и еще какой-то запах, должно быть после дезинфекции. Метелица, завидя немецких офицеров в форме, вертит головой. Как бы прицеливаясь, он оглядывает железные кресты, демянские, крымские и прочие "щиты".

Прежде всего мне нужен Лео Вирт, тот самый саксонец, лейтенант, который вместе с Михальской работал на звуковке в новогоднюю ночь. И плакал, слушая пластинки.

У Вирта впалые бледные щеки, большой лоб, круглые очки в тонкой черной оправе. Садясь, он кладет на колено книгу. Книга для него дороже хлеба, табака, он читает с жадностью, недосыпает, необходимо наверстать все упущенное по вине Гитлера. Книги Бебеля, Либкнехта, Тельмана… Сочинения Ленина… Вирт был слишком юн, когда эти книги были доступны в Германии. Плен открыл ему бездну неведомого.

– Старик Вильгельм, – он называет видного немецкого коммуниста-эмигранта, – прислал мне из Москвы целый ящик книг. Изумительно!

Я показал саксонцу письмо убитого перебежчика, рассказал легенду о Фюрсте-герое.

– О негодяи, проклятые наци! – Вирт вне себя от гнева. – Значит, Фюрст – герой дивизии? И вы думаете устроить им сюрприз?

– Да.

– Хорошо бы, – вздохнул Вирт. – Теперешний Фюрст – это уже далеко не тот Фюрст, но… микрофона не возьмет. Нет, нет! Совершенно немыслимо.

Мы беседуем в клетушке, которая служит и библиотекой и канцелярией. "Ваш ход, господин барон", – раздается за стенкой. Там играют в карты.

– Я пытался вербовать Фюрста в комитет. Боже мой, как он ругался! Он прусский офицер, пруссак до корней волос. Имеете представление об этих типах?

В среде пленных набирает силы комитет "Свободная Германия". Создали его сами немцы, бывшие военнослужащие вермахта и эмигранты, люди разных убеждений, но жаждущие покончить с войной, создать Германию без Гитлера.

– В семье Фюрста молятся на Гитлера. Да, Фюрст – сын портного, простого трудящегося человека. В Германии есть и рабочие-нацисты… Странно?

Он снял очки. На меня смотрят умные глаза, усталые от ночного чтения, немного печальные. Я сказал себе: вероятно, такими были первые немецкие социалисты, те, кто окружал Маркса.

– Ленин, – Вирт бережно погладил книгу, – предостерегает против догматизма. Нужно считаться с действительностью. Что ж, Гитлер дал портному работу – шить офицерские мундиры. Чем больше офицеров, тем больше мундиров. Логично?