Вячеслав Кондратьев - Селижаровский тракт

- Кто их знает? Может, забоялись, что в тыл им забежим?

- Они пристрелить нас могли запросто... Что-то непонятно.

Коншин вынимает "лимонку" и кладет около себя. Рябиков тоже.

- Как ребята к нам подойдут, будем бросать. Может, достанем.

- Попробуем.

Они уже очнулись и разговаривают спокойно; только жаль, высунуться нельзя - посмотреть, что сзади, а там чего-то затихло, никто команд никаких не кричит, только рвутся мины немецкие... Может, политрука ранило и некому людей поднять. Да, конечно, не надо было отрываться так далеко от роты, думает Коншин.

И тут вдруг сквозь грохот боя прорывается пронзительно:

- Отхо-о-од... Отхо-о-о-д...

У Коншина падает сердце, он всем нутром ощущает, как поворачивают назад бойцы, как ползут обратно, а может, кто и бежит, чтоб поскорей убраться с этого мертвого поля. У Рябикова опять глаза выпучились, заерзал всем телом, словно готовя его к рывку.

- Лежать! - Коншин кладет руку на его плечо и прижимает к земле.

- Одни же останемся, командир... Совсем одни, - бормочет он.

- Лежать, - повторяет Коншин, еле сдерживая и себя, чтоб не подняться и не побежать назад.

А сзади: "Вторая рота - отход!" И это повторяется на разные голоса "отход, отход"... Коншину хочется закричать то же самое, вскочить и бежать, бежать изо всех сил назад, лишь бы не остаться им одним на этом поле, в сорока метрах от немцев...

- Что делать? - шепчет Рябиков.

- Не знаю...

Коншин переворачивается на другой бок, и его плечо на секунду высовывается наружу, тут же автоматная очередь и тот же противный торжествующий голос: "Попался, рус, сдавайся".

Коншин безобразно, как никогда в жизни, матерится, и это грязное ругательство, произнесенное шепотом, как-то отводит душу, как-то заставляет забыть о безвыходности положения, но все же каждое новое "отход", доносящееся до них, наливает отчаянием - одни, совсем же одни они на этом поле...

И главное, не может он сосредоточиться, не может найти выхода, только какие-то обрывки мыслей, далеких и ненужных сейчас, носятся в мозгу...

А позади отход... Еще кидают немцы мины по отступающим, но все реже разрывы, утихает пулеметная пальба, и нестерпимое желание быть сейчас со всеми, попасть в тот лес, из которого они наступали и который кажется сейчас чуть ли не землей обетованной, заставляет Коншина напрячься для броска, потому что страшнее лежать здесь, чем бежать под пулями. Но теперь Рябиков прижимает его рукой.

- Дотемна надо лежать, командир. - И эти трезвые слова заставляют Коншина расслабить тело.

- Да, наверно, - соглашается он и смотрит на связного.

Лицо Рябикова в подтеках грязи, лоб исцарапан, но глаза живые, и вдруг этот чужой паренек, знакомый ему всего месяц, становится для него самым дорогим, самым близким человеком. Нет, не один он на этом поле, вдвоем они...

- Как тебя звать? - спрашивает Коншин.

- Рябиков, - отвечает тот, удивленно вскинув брови.

- По имени?

- Серега... А что?

- Так...

Коншин протягивает руку, и они, не снимая рукавиц, обмениваются рукопожатием.

- Живы будем - не помрем, - невольно повторяет Коншин слова Чуракова и тут же сжимается от боли: нет уже Ивана, нет... Жив ли Пахомыч?

Рябиков улыбается:

- Выберемся, командир...

А на поле все затихает... И эта наступившая и необычная - после не прекращающегося почти час грохота и воя - тишина наваливается на них тяжелым, мертвящим ужасом... Коншин поворачивается на спину и видит серое безнадежное небо, по которому легкий ветер медленно относит клочья дыма, висящие над полем боя...

И вдруг: "Помогите... Санитары..." Голос совсем слабый, но в наступившей тишине слышится ясно, и Коншин узнает его - это Савкин.

"Братцы... Санитаров бы..." - раздается опять, и Коншин не выдерживает, на миг приподнимается. Тут же стрекочет автоматная очередь - и Рябиков сильно дергает Коншина назад. Несколько пуль пролетают над ними, несколько впиваются в снег рядом.

- Это Савкин, - шепчет Коншин, - ноги, по-моему, перебиты.

- Ничего не сделаешь, командир...

- Кровью истечет...

- Нечем помочь, командир... Вылезем - убьют немцы верняком.

Да, конечно... Но Коншин представляет, что испытывает сейчас Савкин, какие муки принимает перед смертью, лежа сейчас беспомощный и уже понимающий, что никто к нему не придет. Никто...

Еще несколько раз звал Савкин санитаров, с каждым разом все слабее и тише, а потом умолк... Как ни странно, и Коншину, и Рябикову стало легче, потому что все время мучила их совесть, что они должны и в то же время не могут ничем помочь...

- Отмучился... - вздыхает Рябиков.

Разгоряченные бегом тела начинают остывать. Сперва коченеют ноги, потом руки, а вскоре холод залезает внутрь.

Хорошо, что мороз невелик, градусов восемь - десять, но и то, думают они, дотемна можно закоченеть совсем, надо бы что-то предпринять...

Глубокая вмятина от гусеницы танка идет вправо, в лощину. Видно, он шел оттуда, потом вышел на поле, повернул здесь и, не пройдя от поворота метров пятидесяти, был подбит. Они лежат как раз в следе, идущем вдоль поля, недалеко от поворота. Может, начать прокапывать и потихоньку ползти в прокопе до лощины, а оттуда уже как-нибудь, где ползком, где перебежками, добраться до рощи.

След в некоторых местах глубокий, а в некоторых совсем мелкий. Там-то и придется копать. Настоящей темноты ждать здесь не очень тоже - подползут немцы незаметно, закидают гранатами. А еще беспокоит - не могут ли немцы через люк пробраться в танк? Тогда с башни Коншин с Рябиковым как на ладони расстреляют запросто. Правда, танк сильно разворочен. Наверно, все внутри смято; и потом, кабы могли, то давно бы забрались, но все же лучше от танка подальше... На том и порешили.

Лежат лицом друг к другу. Коншин справа. Ему и разворачиваться, а как? След узкий, вертись не вертись, а какая-то часть тела высунется, немцам покажется - врежут непременно. Но делать нечего, начинает Коншин подбирать под себя ноги.

- Помогите, командир, - говорит Рябиков, снимая каску, и пятится назад. Отвлеку фрица.

Нацепляет он каску на ствол автомата и, отползая от Коншина на несколько шагов, готовится высунуть ее.

- Приготовились? Валяйте. - Он высовывает каску, а Коншин рывком перебрасывает тело. По каске ударяют несколько пуль, и она, звеня, раскачивается на стволе.

Еще раз благодарит Коншин случай, что не один он здесь, а с этим Серегой, который, оказывается, и находчивей, и сообразительней его.

Теперь за работу... Тело и руки маленько согреваются, но ноги замерзают все больше и больше.

У Коншина как-то странно пусто и в душе, и в голове. Он не думает ни о прошедшем бое, ни о том страшном, что произошло, ни об убитом на его глазах Чуракове, ни о Савкине, так и не дождавшемся помощи. Он сосредоточенно копает, углубляясь вперед, и только в копанье, в этом движении, сейчас весь смысл его существования. Все замыкается для него в этом узком, неглубоком следе от гусеницы, который уводит его от смерти.