Сигурд Хёль - Моя вина

Потом дом переходил из рук в руки, по мере того как времена менялись и квартал делался менее почтенным — не то чтобы катастрофически, зато верно и бесповоротно. Это было связано с тем, что город разрастался и рядом ширился другой квартал, не делавший соседнему большой чести (последние комментарии уже мои, не подрядчика).

Как-то… Но я вновь уступаю слово подрядчику; когда он рассказал нижеследующее, багровость его лица перешла в полыханье — как-то жила тут несколько лет одна из роскошнейших дам полусвета. Подрядчик, правда, выразился иначе, он сказал: «Такая шикарная шлюха, что ее даже называли по-другому! У ней у самой было ландо, а вечером, бывало, под окнами другое ландо стоит и ждет — ну, это когда дама та кого «принимала», а так бывало и больше — это если гостей созовет. Да, тут тогда такое делалось — ух, кабы стены говорить умели — ого-го!» — сказал подрядчик: он ударился в лирику.

Впрочем, она укатила за границу. С дипломатом или с кем-то в этом роде — уж, конечно, он был граф! — и дом простоял года два, прежде чем она спохватилась его продать.

Тогда дом достался оптовику. Это он засадил двор с улицы елью и поставил высокий дощатый забор с колючей проволокой с остальных трех сторон; сначала и с улицы был забор, но теперь от него осталась только проволока, висящая на редко торчащих шестах, зато ель разрослась высоко и густо. Да, оптовик немало потрудился над своим садом. Он раздобыл отборнейших яблонь и огородил их от мальчишек, охочих до чужих садов. «Видите, яблони до сих пор сохранились», — сказал подрядчик.

Яблони действительно сохранились. Правда, старые; к тому же многие давно погибли. Впрочем, кое-где остались еще следы прежней отличной окопки.

Тот же оптовик занялся и переустройством флигеля. Кучерскую и часть конюшни он переоборудовал в людскую, соответствующую требованиям времени. Остальное помещение конюшни он отвел под гараж. В каретной теперь складывались инструменты и была столярная; сарай же он сохранил — в каждой комнате стояло по печи, и топили их только березой.

Итак: я купил дом, не набавляя двух тысяч. Мне все подходило. Он был неудобный, и содержание его обходилось дорого, зато цена сходная. По норвежским условиям дом казался чересчур велик, но нас тогда было много, и нам понравились просторные комнаты, они оказались куда уютней, чем можно было предполагать, глядя на старую коробку с улицы.

Я думаю, подрядчик вздохнул с облегчением, когда заключил сделку. Он настоял на том, чтоб мы «это обмыли», притом у него в гостях. Нас угощала его жена, кругленькая и пышная, прекрасная стряпуха — что чуялось за версту, — и мне довелось отведать как под18 рядческих котлет, так и шампанского. К концу вечера он потребовал, чтоб я называл его просто Мартин. Я усомнился в надежности своих связей и заподозрил, что все же переплатил тысячу-другую. Кажется, за этим-то ужином он и рассказал о роскошной даме полусвета. Вероятно, он не был вполне уверен, что факт её существования повышает ценность дома.

Я не жалел о сделке. Одна из причин, почему я купил дом, — был флигель. Он не использовался под жилье много лет, верно, еще с первой мировой войны. Слуг принято стало селить тут же в доме, и одну из комнат — видимо, прежний будуар госпожи — переделали в людскую, отведенную для двух горничных, которых теперь обычно держали хозяева.

Старая людская пришла в запустенье, там полно было паутины, мышиного помета и всякого скарба, который скопляется с течением времени, — того, что не пожелали увезти с собой сменявшиеся владельцы и что не стоило продавать с молотка. Я, впрочем, нашел среди этой свалки весьма изящный сундучок мореного дуба, окованный железом. После того как его почистили и подправили (что в результате обошлось в кругленькую сумму), он сделался одной из моих любимых вещиц.

Я основательно расчистил старый флигель. Я обнаружил, что стены у него крепкие, толстые и не дрожат, когда рядом по улице проезжает трамвай или машина. Я решил, что устрою тут маленькую лабораторию. Так и вышло. Насчет лаборатории у меня была давнишняя мечта. Я вовсе не физик по профессии; но внушил себе — или просто я тешился этой идеей? — что таково мое призвание. Впрочем, это к делу не относится. Я переоборудовал старую людскую: провел туда электричество, наладил водопровод, канализацию и все остальное, наладил даже электрическое отопление для лаборатории и для жилого дома. Я так хорошо устроился в своем флигельке, что домашние мои даже ворчали, что я провожу там все вечера; они спрашивали, уж не решил ли я на старости лет отличиться на научном поприще.

Потом наступила оккупация.

Поначалу она мало что изменила для нас. Пришли

19 несколько немцев, осмотрели дом, нашли, что он не подходит для их целей, и оставили нас в покое.

Жизнь наша шла приблизительно так же, как и прежде.

На самом-то деле, конечно, все изменилось. Мы сами изменились, совершенно изменились. Мы дышать стали иначе, пульс у нас теперь иначе бился, кожа стала другая. Наверное, каждая клеточка тела с заключенной в ней частицей души ощутила, что страна наша в руках врага.

Потом настали внешние перемены, и были они больше и значительней, чем мне бы хотелось. За мной стали следить, я лишился места, просидел под арестом несколько недель, а затем произошло несчастье, в результате которого я потерял своих близких. Но это мои частные дела, не имеющие никакого отношения к тому, о чем я взялся рассказывать.

Зато, быть может, уместно сообщить тут прозвище, какое дали мне после этого в нашей группе. Меня стали называть Безупречным. Конечно, это они в шутку и даже чтоб меня поддразнить. Но должен сознаться: прозвище мне льстило.

Вероятно, надо еще упомянуть, что оба доходных дома — слева и позади моего участка — заняли немцы. Один они как будто отвели под школу, а назначения второго я точно не знаю. Кажется, у них там были какие-то канцелярии. Кроме того, там жили несколько офицеров и у дверей расхаживали часовые.

Странное это чувство, когда немцы у тебя совсем под боком. Если вечером я выходил в сад, до меня доносились сдавленные рыки и выкрики, мерный стук и топ и еще какие-то звуки, значения которых я не мог понять, — что-то похожее на удары, но и не удары все же. И еще я слышал обрывистый вопль или стон, издаваемый каким-то живым созданием. Был он громкий, сильнее человеческого голоса, но в нем мерещилось слово — только я не мог расслышать какое. Похоже было на «Оль»! Снова и снова я слышал удар, а потом это «Оль»!

Звуки напоминали о пытке — мне представлялось, что они изловили в горах тролля, связали, мучили, терзали, орали на него и били — их было много, а он один, и все они его били: и я слышал удары. А потом тролль стонал коротко: «Оль! Оль!» Уж не жену ли призывал тролль в своих муках?