Петр Лебеденко - Навстречу ветрам

Он продолжал напевать, а Игнат впился взглядом в его лицо и не мог произнести ни звука. «Хотя время сейчас такое, что не об отдыхе живой человек думает, а о делах земных, неотложных…» Это были слова пароля, их мог знать только человек, который… Неужели Федотов… Может быть, случайность?

Заставив себя успокоиться, Игнат проговорил условную фразу:

Не все земные дела неотложны…

Это, молодой человек, зависит от времени, — ответил Федотов и снял очки.

Нет, его глаза не были бесцветными. Усталость, сопряженная с повседневным риском, огромная воля, словно притаившаяся в чуть расширенных зрачках, и какая-то невысказанная боль унижения гордого человека перед врагами — все это отразилось в его глазах, умных, немного жестких. И лицо у Федотова не было детским. Только теперь Игнат увидел, как много мелких морщинок залегло в уголках глаз, как красив этот чистый, небольшой лоб и как много белой паутинки запуталось в мягких, еще густых волосах Федотова…

Заведующий вышел из конторки, прошел вдоль штабелей мешков, будто что-то уточняя, и снова вернулся в конторку.

Слушай меня внимательно, Морев, — тихо, так, что Игнату пришлось наклониться вперед, проговорил Федотов. — Сегодня в двадцать три часа сорок минут наши самолеты появятся над городом. В это время две груженые баржи и буксир будут еще в порту. Они не должны уйти отсюда. Необходимо подать самолетам сигнал с «Пристани Глухарь». Три короткие вспышки, пять секунд пауза, снова три короткие вспышки. Все ясно? Возьми вот фонарик. До свидания. Желаю удачи.

Федотов протянул руку, и Игнат почувствовал сильное, дружеское пожатие.

И голос ее, и любовь, и тепло — все было в письмах. Но она никогда не писала о любви, словно не хотела говорить это человеку, рядом с которым всегда ходит смерть. Да и нужно ли об этом писать? Прошептать бы тихонько, сказать глазами, выдохнуть это слово с горячим дыханием. Но далеко Никита; от Сибири до изрытой снарядами земли Смоленщины не близкий путь, не услышит он ее голоса, Никита…

Никита взял письмо, прижал его ко лбу и долго сидел неподвижно, вспоминая Анку. Какая она сейчас? Как она смеется, как плачет, как качает на коленях маленького Никиту, их сына… Далеко до Анки! От низкой землянки Никиты через всю Россию — длинный путь, не разглядишь глаз любимой, не услышишь ее голоса. Может быть, она сейчас вот так же сидит у печурки, прижимает ко лбу его письмо и думает о нем. Анка…

«Здравствуй, Никита, — писала она. — Никита, родной, здравствуй. Сегодня — ровно пятьсот дней, как ты уехал. Пятьсот дней без тебя — это больше, чем пятьсот лет. Это страшно много, Никита! Так много, что трудно понять: стоит ли время на месте или идет назад. Наш маленький Никита спрашивает: «У меня был папа?» Я говорю: «У тебя есть папа». Он не верит. «Вот ты — есть, — говорит он. — А папа — это только вот что…» — и показывает на фотографию…»

— Лейтенант Безденежный, лейтенант Степной, к командиру полка. Срочно! — Посыльный взял под козырек и вышел.

Никита свернул недочитанное письмо, положил его в книгу:

Пошли, Андрей.

Командир полка и начальник штаба были не одни. В землянке сидели двое мужчин в штатском: один почти старик, другой юноша. Как только Андрей и Никита вошли, командир полка сразу же сказал:

Знакомьтесь. Это командиры кораблей Степной и Безденежный. — Он показал летчикам на штатских. — Представители особого штаба. Вы откомандировываетесь в распоряжение товарища Войчека.

Старик встал, с хорошей улыбкой протянул летчикам руку. И сразу же заторопился:

Надо ехать, товарищи, нас ждут. — Он говорил с акцентом, польским или латышским. — Разрешите откланяться, дорогой командир, о ваших летчиках мы побеспокоимся.

Ехали долго. Старик с видимым удовольствием смотрел на высокие ели и сосны, на березовые рощи, широкие поляны и все время что-то тихонько напевал. Изредка он умолкал, оглядывался по сторонам и звучно пощелкивал языком:

Красиво! Россия!

Юноша беспрерывно курил, летчики молчали.

Солнце уже готово было скрыться за деревьями, когда машина круто свернула с дороги и по узкой темной просеке направилась в глубь леса. Через несколько минут она остановилась у подъезда большого деревянного дома, и старик сказал:

Прошу!

Он сделал ударение на первом слоге, и летчики поняли, что этот человек поляк.

Владек, проводите пилотов в девятую, я сейчас приду, — обратился он к юноше.

Юноша кивнул головой:

Прошу!

…Если бы летчики не обладали выдержкой, необходимой в их профессии, они могли бы на первых порах выразить удивление, может быть, даже растеряться. Когда Владек открыл дверь, над которой была прибита табличка с цифрой «9», они увидели весьма интересное зрелище: за большим дубовым столом, в широком кресле, с сигаретой в зубах сидел немецкий офицер в форме гестаповца. Офицер яростно стучал кулаком по столу и при каждом движении на его кителе звякали кресты.

Antvorten Sie? Wie gelang es Ihnen diese Brücke überzugehen? Wer ist dieser Dummkopf von einem Offiziere, der Sie ins Auto migeriommen hat? [1] Отвечайте! Каким образом вам удалось перейти этот мост? Кто этот болван офицер, который взял вас в машину?

Красивая девушка, с зонтиком в руках, в изящном дорогом костюме, приподняла вуалетку и небрежно бросила на стол какое-то удостоверение:

Ist das was für Sie? Ich darf dort gehen, wo ich will, ich darf mich mit den belibigen Offizieren treffen, wenn ich es für nötig habte!.. [2] Вам это о чем-нибудь говорит? Я имею право ходить там, где мне вздумается, встречаться с теми офицерами, с которыми найду нужным!..

Гестаповец сорвался с кресла и, не обращая внимания на летчиков и Владека, начал бегать по комнате. Он кричал, бегал, с сердцем швырнул попавшуюся под ноги маленькую скамеечку, потом остановился напротив девушки и строго сказал по-русски:

Вы не готовы. Понимаете, не го-то-вы! Черт знает, сколько можно говорить об одном и том же! Куда вы собираетесь, разрешите вас спросить? Проводить урок немецкого языка или в самую пасть акулы? В первом случае над вами просто посмеются, во втором… Мы не собираемся делать Гиммлеру подарка в виде вашей головы…

Девушка стояла тихо, опустив длинные ресницы. Казалось, она вот-вот заплачет. Она сняла с головы шляпу и тонкими пальцами теребила вуалетку.

Я постараюсь больше не допускать ошибок, товарищ Буров, — проговорила она. — Я…

Офицер сбросил китель и остался в одной шелковой рубашке. Было видно, что он очень устал, что эта репетиция стоит ему немало нервов… Он сел в кресло, положил на стол руки и долго сидел, глядя на девушку. Наконец негромко сказал:

Люба… Ты ведь не Люба, а дочь известного фашистского адвоката господина фон Штризе, саксонка. Но разве саксонцы так произносят слово «офицер»? Так произносят только баварцы, понимаешь?..