Лазарь Лагин - Броненосец "Анюта"

Но как он ни старался сохранить безразличное выражение лица, рот его невольно расплывался до самых ушей. Совсем по-мальчишески он задорно ткнул Кутового кулаком в бок и, уже нисколько не заботясь о выражении своего лица, побежал в моторную рубку, к Вернивечеру.

— Вот тебе, Степка, и броненосец «Анюта»! Золотой у нас лимузин! Скажешь, нет? — крикнул он, вваливаясь в рубку, и от полноты чувств хлопнул Вернивечера по плечу.

Вернивечер взвыл от боли и, потеряв сознание, рухнул на палубу.

Ладонь Аклеева была в крови.

Две фашистские пули попали в Степана Вернивечера. Но, как нередко случается в пылу боя, он этого сначала и не почувствовал. Все его внимание было приковано к форштевню стремительно приближающегося торпедного катера. Когда немцы не выдержали и снова свернули с курса и особенно когда у них начался пожар, Вернивечер рванулся было за ними в погоню, но, по приказанию Аклеева, свернул в сторону и выключил мотор. Теперь он наслаждался зрелищем гибнущего катера и восторженно ругался каждый раз, видя, как на катере падали подстреленные немцы.

И только когда в свежем голубом небе совсем растаял мохнатый столб огня и дыма, возникший над местом взрыва, Вернивечер вдруг почувствовал непонятную слабость и боль в правом плече и чуть повыше локтя.

Как раз в это время и ввалился в рубку ничего не подозревавший Аклеев…

— Кутовой! — растерянно крикнул Аклеев, бросившись поднимать обмякшего и обеспамятевшего Вернивечера. — А ну сюда! Живо!

Сотрясая лимузин, примчался с кормы Кутовой, увидел склонившегося над Вернивечером Аклеева и испугался:

— Убили?

— Живой, — сказал Аклеев и вместе с Кутовым стал перетаскивать Степана в каюту, на сиденье.

— Тяжелый! — произнес, отдуваясь, Кутовой, с трудом перешагнув со своей громоздкой ношей через высокий коммингс. — Чистый танк, ей-богу… А с виду ведь ни за что не скажешь, чтоб толстый…

— Погоди, — утешил его Аклеев, — ты еще дня три не поешь — тебе тогда воробей тяжелее танка покажется.

— Тю-у! — протянул Кутовой. — Если еще три дня не есть, тогда готовь гробы…

— Захочешь жить — не умрешь, — сказал Аклеев и, рассердившись на самого себя за такой несвоевременный и вредный разговор, отослал Кутового назад, к пулемету, а сам перевязал Вернивечеру плечо и перетянул ему рану повыше локтя жгутом.

Кровь перестала хлестать, но Степан все еще не приходил в себя.

«Другой бы, может, и вовсе помер, — с раскаянием подумал Аклеев, вспомнив, как он на радостях хлопнул Вернивечера по плечу. — Здоровый — и тот бы скатился с катушек. А тут у человека, может, плечевая кость раздроблена».

Он присел на краешек сиденья в головах у раненого, сквозь разбитое окно опустил руку за борт, зачерпнул ладонью прохладной утренней воды и плеснул в лицо Вернивечеру.

Пока тот медленно раскрывал глаза, Аклеев успел еще подумать, что Степану с перебитым плечом штурвала уже не крутить и что придется приставить к этому делу Кутового.

Наука не очень хитрая, а Степан объяснит Кутовому, что к чему. Правда, огневая мощь лимузина сократится вдвое: вместо двух пулеметов сможет действовать только один. Но тут уж ничего не попишешь. Могло быть куда хуже.

— Ты меня, Степан, прости, — сказал он очнувшемуся наконец Вернивечеру. — Я ж не знал, что ты раненный…

Но Вернивечер вместо ответа снова устало закрыл глаза.

— Ты… почему… бензином? — прерывисто прошептал он, морщась от сильной боли.

«Очумел парень! — с тоской подумал Аклеев. — Лепечет без всякого понятия».

— Ты лучше отдохни, Степа, — сказал он Вернивечеру. — Ты лучше, Степа, пока не разговаривай.

— Почему… бензином… плещешься? — строго повторил Вернивечер, не открывая глаз. — Тебе что, моря не хватает?

Аклеев благоразумно решил не вступать с ним в пререкания. Человек явно бредил.

«Вот морока! — подумал он. — Только этого и не хватало». Он поднял руку, чтобы поправить свои свисавшие на глаза, давно не стриженные волосы, и вдруг почувствовал, что от руки доносится легкий запах бензина.

Мгновенная догадка словно варом его обдала.

Аклеев рывком высунулся из окна каюты и увидал то, чего он опасался в этот миг больше «мессершмитта», больше торпедного катера, даже больше шторма…

Море вокруг лимузина было покрыто сплошной бледной маслянистой пеленой, мирно игравшей на веселом солнце всеми цветами радуги.

Тогда Аклеев, все еще не веря несчастью, рванулся в моторную рубку и попытался включить мотор, но тот, несколько раз чихнув, бессильно замолк.

Случилось непоправимое: фашистская пуля пробила бензобак. Горючее ушло в море.

— Пойдем под парусом, — сказал Аклеев, когда Вернивечер, превозмогая боль и слабость, вполз кое-как в моторную рубку и самолично обследовал создавшееся положение. — Очень даже просто. Пойдем под парусом. В лучшем виде… Вернивечер с сомнением посмотрел на него, но промолчал.

Он собрался было уже сказать, что дело — дрянь, но не сказал.

И совсем не потому промолчал, что вдруг пришел к другому выводу.

«Пускай его утешается, — подумал он в ответ на слова Аклеева, — если ему так веселее будет помирать. Пускай и Кутовому голову морочит. Тем более, тот человек сухопутный, того в чем угодно убедишь. А я — матрос бывалый. И я могу в случае чего помереть и без самообмана».

Но совсем промолчать было свыше его сил.

— А парус из чего делать? — спросил он Аклеева. — Плащ-палатки остались на Историческом бульваре. Вроде за ними далековато ходить.

— Кабы были плащ-палатки! — мечтательно отозвался Аклеев, стараясь не замечать неверия, сквозившего в каждом слове Вернивечера. — До Новороссийска, браток, приходится о плащ-палатках забыть. А вот из этого тоже должен получиться парусок… На худой случай, конечно. То есть как раз на нынешний… — И он, задрав голову, критически глянул на потолок. Глянул и твердо заключил: — Обязательно должен получиться. Факт.

— Форменный же штиль! — снова не выдержал Вернивечер, кивнув на блестевшую за окном действительно зеркальную гладь моря. — Сами, что ли, будем дуть в парус?

— Будет ветер, — сказал ему Аклеев. — Чего-чего, а этого добра у нас будет сколько угодно. Так что даже не будем знать, куда его девать… — И так как он сам был далеко не уверен в своих словах, то решил пресечь разговор в самом начале. — На корме! — окликнул он томившегося у пулемета Кутового.

— Есть на корме! — обрадовался Кутовой, которому стало легче на душе, когда он услышал голос Аклеева, уверенный голос командира, для которого все ясно и заранее предусмотрено.