Илья Маркин - Люди грозных лет

— Верно, Платоныч, совершенно верно. И критикуй, критикуй напрямую.

— Напрямую, говоришь? — прищурился Бочаров, и Сергей увидел, как в глазах его мелькнули и тут же погасли злые огоньки.

— Конечно, напрямую, — видимо поняв, что разговор принимает серьезный оборот, без прежней снисходительности сказал Листратов.

— А что критиковать-то? Ты сам на шестой десяток перевалил, не хуже меня видишь. Взгляни вот, что это? Все поле зеленое. Озимь настоящая, и сеять не надо. А это, — вздохнул Бочаров, — это рожь тут скошена и две недели под дождем мокнет. А вон туда, на пригорок посмотри. Черное там что-то, вроде как бы вспахано. А это не пашня, тоже рожь. Стоит целое поле и на корню гибнет. Растили ее, выхаживали, а убрать… Пусть птицы божьи убирают. И туда взгляни, — уже с отчаянием в голосе крикнул Бочаров, сверля взглядом Листратова, — это овес там, тоже на корню гниет!

— Дожди, что ж делать? Стихия, — пожав плечами, сказал Листратов.

— Стихия! — злобно выкрикнул Бочаров. — Не стихия, а дурь человеческая! Стихия! — врастяжку, с хрипом протянул он и вплотную подступил к побледневшему Листратову. — А помнишь разговор наш? Или, может, забыл? Не ты ли всячески обзывал меня за то вот самое, из-за чего и рожь наполовину в поле осталась, овес поткался в землю, ничем теперь его не поднимешь?

— Может, и гречь по моей вине убрать не удается? — явно теряя самообладание, спросил Листратов.

— И гречь, и гречь тоже! — словно подхваченный волной негодования, выкрикнул Бочаров.

— Злой человек ты, Платоныч, — вновь пытаясь обратить разговор в шутку, с добродушной усмешкой сказал Листратов, — совсем на тебя не похоже, и не пойму, откуда это, от старости, что ли?

— Конечно, я злой, а вы добренькие, — все же поддаваясь тону Листратова, мягче сказал Бочаров и вновь, будто вспомнив что-то, закричал: — А ты, добренький дядя, видел, как люди весь год работали? Видел, как на коровах пахали, как женщины и мальчишки из сил выбивались? А теперь что, все задарма! Все в поле осталось. Ты приехал, нашумел, накричал, а Гвоздов Алешка твой крик подхватил и все перевернул. Да неужто, Иван Петрович, ты не понимаешь, — чуть не со стоном выдохнул старик, — если бы мы те полторы недели, что погода стояла, все свои силы на поле бросили, то теперь бы и рожь была бы в скирдах и овес убран. А ты за планом погнался. Молотить, возить! Вот теперь и вози! Недаром старики говорили: «Всему свой черед».

Листратов замер, широко расставив ноги, и бугристые желваки вниз и вверх беспокойно бегали по его серым щекам. Слепнев никогда не видел его таким злым и растерянным. Казалось, он сейчас же вскочит в машину и, не имея сил слушать упреки Бочарова, умчится куда-нибудь. Однако Листратов сдержался, привычным движением достал портсигар, протянул его Бочарову и сказал с заметной дрожью в голосе:

— Эх, Платоныч, если б знать, где упадешь, соломки бы подстелил! Ну, проморгал я, прошляпил, каюсь. Я хотел лучше сделать, хлеб хотел скорее стране и армии дать, а теперь вижу: перегнул, здорово перегнул. И я готов отвечать за все, что сделал. Только ответ-то ответом, а сейчас нужно положение спасать.

После этого разговора Листратов больше двух недель не выезжал из колхозов. За эти дни он осунулся, почернел, зарос рыжей с проседью бородой.

Сергей Слепнев, так же как и Листратов, в эти дни не заходил даже в сельсовет. Ему часто казалось, что силы вот-вот покинут его и он свалится прямо тут же, на взрытом, атакованном людьми колхозном поле.

На фронт генерал Федотов как раз приехал в то время, когда закончился период тяжелого отступления советских войск и лавина фашистских армий, корпусов и дивизий застряла в изнурительных атаках в Сталинграде и у Главного Кавказского хребта. Та острая боль, что не покидала Федотова после смерти Багрянцева, притупилась, и он, вступив в командование дивизией, вновь почувствовал себя уверенно и твердо.

Федотов не любил долгих совещаний и заседаний, давно придя к убеждению, что на заседаниях и совещаниях люди всегда раскрываются односторонне и чаще всего выказывают не те стороны своего характера, которые важнее всего знать начальнику, чтоб правильно судить о человеке. Вольно или невольно, даже люди честные, находясь на глазах у начальника, стремятся если и не приукрасить, то хотя бы частично скрыть свою подлинную сущность. Поэтому, приняв дивизию, Федотов оставил за себя начальника штаба и сразу же уехал в полки.

Первым Федотов посетил полк Черноярова. Он стоял на правом фланге дивизии, прикрывая единственные на этом участке железную и вымощенную камнем грейдерную дороги. Сам Чернояров, высокий, в каракулевой кубанке и в зеленой бекеше с каракулевым воротником, с первого взгляда понравился Федотову. Был он немногословен, нетороплив, строг с подчиненными и, как показалось Федотову, непринужден в обращении с начальством. Уже на второй день пребывания в полку Федотов опытным глазом старого командира отметил и многое другое, что не понравилось ему в Черноярове. Он оказался не так уж спокоен и нетороплив, часто покрикивая и даже ругаясь на подчиненных и без раздумий делая то, на что едва намекал ему генерал.

Федотов все чаще и чаще ловил его настороженный взгляд, словно стремящийся догадаться, о чем думает генерал, и сразу же сделать то, о чем он только думал и не успел сказать. Более всего встревожило Федотова то, что все люди в полку, даже солдаты на переднем крае, как-то удивительно цепенели при разговорах с Чернояровым. Они словно боялись его и по его малейшему кивку головы или взмаху руки стремглав бежали, сами еще толком не поняв, что от них требуют.

«Властен, властен, — думал Федотов о Черноярове, — и полк надежно в руках держит. Только не слишком ли жесток? Не мешает ли эта властность работать людям сознательно?»

Уже заканчивая знакомство с полком, Федотов зашел в землянку санитарной части и лицом к лицу столкнулся с Ириной. И она и он так растерялись, что с минуту, глядя друг на друга, не могли вымолвить ни слова. Первой опомнилась Ирина. Она подчеркнуто строго отдала честь и заговорила официальным, совсем незнакомым Федотову голосом:

— Товарищ генерал! Личный состав медсанроты занимается текущими делами. Больных двое, раненых нет.

Она не просто говорила, а докладывала Федотову, как командиру дивизии, глядя на него точно так же, как, докладывая, смотрели другие, совсем незнакомые ему офицеры. Это и удивило и обескуражило его. Он хотел было остановить ее, заговорить, как с хорошей знакомой, но, поймав ее суровый и растерянный взгляд, сразу же понял все. Она, несомненно, много пережив и перечувствовав, пришла к определенному выводу о Бочарове и теперь не хотела бередить старой раны и возвращаться к тому, что было в госпитале. Щадя ее чувства, он сделал вид, что не знаком с ней, и, поговорив несколько минут о больных солдатах, ушел из санчасти. На улице его охватило тяжелое, гнетущее чувство чего-то нечистого и нечестного, что он только что сделал. Ни Чернояров, ни Панченко, ни Поветкин, сопровождавшие его, даже не догадывались, что творилось в душе командира дивизии, когда он вышел из землянки врача и, по-прежнему внимательно осматривая все, говорил с ними о полковых делах.