Елизавета Салиас-де-Турнемир - Сережа Боръ-Раменскiй

— Зачѣмъ же вы воспитывали меня въ роскоши, если хотѣли пустить по міру босымъ бродягой? Это несправедливо и жестоко.

Ракитинъ измѣнился въ лицѣ.

— Я не намѣренъ, — сказалъ онъ, — входить съ тобою въ пререканія. Я хочу объявить тебѣ мое рѣшеніе, выслушай и поступай, какъ знаешь. Ты не выдержишь экзамена весною, я знаю, хлопочи о переэкзаменовкѣ осенью. Я упрошу Казанскаго заняться съ тобою лѣтомъ, и если ты выдержишь экзаменъ и перемѣнишь свой образъ жизни, я забуду о твоемъ поведеніи нынѣшнею зимою. Если же нѣтъ, то сбирайся, выбери родъ службы и постарайся, не доучившись, служить прилично.

— Я ужъ выбралъ, — сказалъ Анатоль рѣшительно, — я пойду въ военную службу, но только въ гвардію въ Петербургъ.

— На это я несогласенъ и въ Петербургъ не отпущу.

— Но почему же? спросилъ Анатоль.

— Потому, что не нахожу это благоразумнымъ. Если ты надѣлалъ долговъ здѣсь, живя въ родительскомъ домѣ, что сдѣлаешь въ Петербургѣ, гдѣ жизнь дорога и роскошна? Поѣзжай на Кавказъ или въ Сибирь, военнымъ или штатскимъ — все равно. Я дамъ тебѣ въ годъ столько, сколько надо, чтобы жить прилично, но долговъ платить не стану. Слышалъ?

— Слышать слышалъ, но…

— Ни слова больше. Что я сказалъ, то и будетъ. Ступай.

Анатоль, взглянувъ на отца, понялъ, что возражать нельзя, и вышелъ, красный въ лицѣ, какъ ракъ, негодующій и удивленный, ибо до сей минуты привыкъ къ потворству и баловству. Ракитинъ въ отношеніи къ дѣтямъ не обладалъ огромнымъ благоразуміемъ, но и его баловству была мѣра, переступать которую было опасно. Анатолій же ни въ чемъ мѣры не зналъ и знать не выучился. Онъ, разгнѣванный, прошелъ къ матери. Она сидѣла съ Соней, обѣ за пяльцами и обѣ молчали, и лица ихъ были печальны. Анатолій вошелъ стремительно, стуча каблуками, и сказалъ запальчиво:

— Мама, ты знаешь новости? Отецъ гонитъ меня изъ дома.

Соня поблѣднѣла.

— Стало-быть, ты чѣмъ-либо заслужилъ это, — отвѣчала мать.

— Ничего я не сказалъ и не сдѣлалъ, — отвѣчалъ Анатолій: это не капризъ, а своеволіе.

— У твоего отца ни того ни другого нѣтъ и не было, и я тебѣ не позволю такъ о немъ говорить. Если ты осмѣлился такъ отозваться объ отцѣ, я такъ же, какъ и онъ, полагаю, что тебѣ нѣтъ мѣста въ нашемъ домѣ; намъ нужны дѣти почтительныя. Ступай, служи или ищи себѣ дѣла, занятія, такъ какъ учиться не хочешь.

— Мама! Мама! воскликнула Соня умоляющимъ голосомъ.

— Благодарю, — сказалъ Анатолій съ ироніей и, повернувшись, пошелъ изъ комнаты.

Соня вскочила, бросилась за братомъ, догнала его, быстро шедшаго по гостинымъ, и схватила его за руку.

— Анатоль, милый…

— Отстань! сказалъ онъ рѣзко, отрывая свою руку отъ руки ея.

Соня остановилась, постояла на мѣстѣ, провожая брата глазами, и когда онъ исчезъ за послѣднею дверью, тихо воротилась въ кабинетъ матери. Увидя блѣдное, поразительно-печальное лицо ея, Соня бросилась ей на шею и залилась слезами. Зинаида Львовна обняла дочь, и долго обѣ онѣ плакали, усѣвшись рядомъ на маленькомъ диванчикѣ, и говорили вполголоса. Кто утѣшалъ — дочь ли утѣшала мать, или мать утѣшала дочь? Обѣ онѣ, любя такъ нѣжно другъ друга, дѣлили горе и тѣмъ облегчали тяготившія ихъ чувства. Общее горе соединило ихъ тѣснѣе, еще неразрывнѣе.

На третій день послѣ бала пріѣхала за Вѣрой тетушка княжна и сказала, что она получила приглашеніе на балъ отъ дѣвицъ Богуславовыхъ и что Вѣрѣ необходимо сдѣлать имъ визитъ, ибо она включена въ ея приглашеніе: „ съ племянницей, дѣвицей Боръ-Раменской“ — сказано въ печатномъ приглашеніи на балъ.

— Одѣнься, Вѣра, я сейчасъ повезу тебя туда.

Вѣра, очень довольная, отправилась и черезъ полчаса явилась очень изящно одѣтая въ прелестномъ шелковомъ платьѣ и бѣлой шляпкѣ.

— И это еще новое платье! Но ты, другъ мой, разоришься. Я уже говорила, что въ большомъ кругу можно быть одѣтой очень просто.

— Это намъ ничего не стоитъ, — сказала Серафима Павловна, — я подарила Вѣрѣ весь мой туалетъ, потому не ношу ничего, кромѣ чернаго, и никогда не сниму траура.

Вѣра заторопила тетку, и онѣ уѣхали. Серафима Павловна опустилась въ кресло и прослезилась.

— Мама! Что такое? Что случилось? спросилъ Сережа съ тревогою, входя въ комнату.

— Ничего, мой милый, — сказала она, отирая глаза, — или лучше — все то же: жить мнѣ безъ него тошно. Думала я когда-то, что я сама буду вывозить Вѣру въ свѣтъ, что онъ полюбуется на насъ обѣихъ. Вѣра будто сирота съ теткой… Да она и есть сирота… всѣ мы сироты… безпомощные…

— Что жъ, мама, все-таки мы составляемъ цѣлую семью и не совсѣмъ безпомощные. Вотъ, когда вы трауръ снимите…

— Я никогда его не сниму.

— Ну такъ, когда Глаша подрастетъ и выѣзжать будетъ, вы сами ее въ свѣтъ вывезете…

— Но Вѣра красавица, а Глаша совсѣмъ некрасива: лицо у ней умное, выразительное, но черты неправильныя.

— Однако тѣ изъ моихъ товарищей, которые ее видѣли у Ракитиныхъ, говорили, что при ея золотистыхъ волосахъ и черныхъ глазахъ, бѣлизнѣ лица она очень интересна.

— Золотистыхъ, — повторила съ досадой и печалью Серафима Павловна, — она рыжая, совсѣмъ рыжая!

— Право, мама, вы несправедливы: у ней на головѣ масса волосъ и — всѣ говорятъ — съ золотистымъ отливомъ. Этотъ цвѣтъ волосъ въ модѣ, — говорилъ Сережа весело, развлекая мать.

— Мода на волоса, отъ роду не слыхала, — сказала Серафима Павловна, смѣясь, — выдумаютъ же такую моду!

— Въ Парижѣ выдумали; тамъ чего не придумаютъ, — говорилъ Сережа, радуясь, что мать разсмѣялась.

Въ эту минуту Глаша вошла въ комнату, и Сережа хотѣлъ ускользнуть.

— Куда ты? сказала ему мать. — Нельзя минуты посидѣть съ матерью; все я одна и одна.

— Съ вами Глаша, а у меня дѣла много, — сказалъ Сережа.

— Какое это дѣло, желаю я знать. Нынче праздникъ — университетъ закрытъ.

— Лекціи надо составить, прочесть кое-что, написать, — сказалъ Сережа, смущаясь.

— У другихъ студентовъ не меньше занятій; однако я слышу, они и въ общество являются, на балахъ танцуютъ, а ты неизвѣстно гдѣ пропадаешь. Посмотри, хотя Анатоль…

— Ну, съ этого примѣра брать нельзя, и ужъ, конечно, онъ съ сестрой и матерью не сидитъ. Его по цѣлымъ днямъ не бываетъ дома.

— Да, — вставила свое слово Глаша, — но когда приходитъ, то сколько разсказовъ, шутокъ, смѣха! Онъ презабавный!

— И никуда не годный, — сказалъ Сережа, недовольный и сердитый на сестру. Онъ всегда досадовалъ, когда Глаша разговаривала съ Анатолемъ.

— И какой у тебя тонъ, — сказала Серафима Павловна сыну, — рѣзкій не по лѣтамъ, и все твое поведеніе мнѣ не нравится; ты самъ гдѣ пропадаешь по цѣлымъ днямъ, скажи мнѣ.

— Повѣрьте мама, не болтаюсь.

— Не знаю. А зачѣмъ у тебя лицо озабоченное и блѣдное?

— Усталое, быть можетъ, — неосторожно сказалъ Сережа; у него это вырвалось противъ воли.