В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители как побежденные, а побежденные как победители. И что идет снег, и земля пуста.

Тогда я сказал: Боже, отведи это. Боже, задержи.

И победа побледнела в моей душе. Потому - что побледнела душа. П. ч. где умирают, там не сражаются. Не побеждают, не бегут.

Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег.

...я знаю, что изображаю того "гнуса литературы", к которому она так присосалась, что он валит в нее всякое д. .... Это рок и судьба.

У меня никакого нет стеснения в литературе, п. ч. литература есть просто мои штаны. Что есть "еще литераторы", и вообще что она объективно существует, - до этого мне никакого дела.

* * *

Да, верно Христово, что "не от плоти и крови" родиться нужно, а "от духа": я, собственно, "родился вновь" и, в сущности, просто "родился" - уже 35-ти лет - в Ельце, около теперешней жены моей, ее матери 55-ти лет и внучки 7 лет. И, собственно, "Рудневы-Бутягины" (вдова-дочь) были настоящими моими "родителями", родителями души моей.

Помню, на камне, мы обменялись крестами: она дала мне свой золотенький помятый, я ей снял мой голубой с эмалью. И с тех пор на ней все этот мой голубой крестик, а на мне ее помятый.

И вошла в меня ее душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в нее же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная.

Она все суровела, делалась строже, - к порокам, недостаткам, к самым слабостям. Я же "прощал" все. Но я "прощал" тем счастьем, какое она принесла мне, а она суровела теми терниями, занозами, горечами, какие, увы, я принес ей.

Все-то целуешь у дам ручки (пример Полонского, "школа" Ф-с). Она так и вспыхнет:

- Что ты все облизываешься около дам.

Как противно. Действительно, противно: это, в сущности, гнусная манера мужчин "подходить к ручке". И до женитьбы я никогда этого не делал (не знал, что "бывает"), а после женитьбы - всегда (от хорошего настроения духа).

И я не мог отстать от этой гадости. И от многих таких же гадостей и сору. А ее это мучило и раздражало. Она говорила с достоинством:

- Ты не понимаешь моих чувств. Мне больно, что ты себя унижаешь, свое достоинство и свои 40 лет, облизываясь, как мальчишка...

Во мне "мальчишка" так и кипел (был этот дух)...

- И что на тебя будут смотреть как на мальчишку - это мне больно.

И - все.

Мне все казались добрыми, и С-ниха, и все. Потому, что я был счастлив. И счастлив от золотого ее креста.

Чего, я даже у С-ной целовал ручки, не подозревая, что это за "особа".

* * *

Весь торопясь, я натягивая сапоги, и спросил Надю: - "Не поздно ли?" "Нет еще, половина одиннадцатого". - "Значит, опоздал! Боже мой. Ведь начинается в девять". - "Нет. В десять". В две минуты я надел нарядное платье (в церковь) и написав:

За упокой души старицы Александры

взял извозчика за гривенник до Александра Свирского и уже был там.

Теснота. Духота. Подаю: "Не поздно?" - "Нет". Кладу на бумажку гривенник. "И две свечки по пяти коп.". - И прошел к "кануну"*.

Первый раз за усопшего ставлю свечку "на канун". Всегда любил его, но издали, не подходя. Теперь я увидел дырочки для свеч в мраморной доске и вставил свою. Поклонился и иду ставить "к Спасителю" о болящей.

Продираюсь. Потно, душно. Какая-то курсистка подпевает "Господи, помилуй", певчим. - "Буду ставить Спасителю свечки, - подумал. - Поможет". А задним умом все думаю о "кануне" и что написал

"О упокоении души"...

Как о "упокоении души"? Значит, она есть... живет... видит меня, увы, такого дурного и грешного... да кто всему этому научил?

- Церковь.

"Она, пререкаемая, она - позоримая, о которой ругаются газеты, ругается общество, что "долги службы", что там "пах нет тулупом" и "ничего не разберешь в дьячке"...

Научила, о чем едва смел гадать Платон и доказывал философскими извитиями мысли. Она же прямо и дивно сказала:

- Верь! Клади гривенник! "Выну частицу", и душе будет легче. И она взглянет на тебя оттуда, и ты почувствуешь ее взгляд.

"Гривенник" - так осязательно. Как что две булки за гривенник несомненно, близко, осязательно, как булка в булочной.

* * *

Неужели поверить, что ее постоянная молитва имела этот смысл:

- Отчего они меня не лечат?

- Вразуми их! - Укажи им.

В Мюнхене, в Наугейме (в Луге и на Сиверской уже не было)... всегда это:

Пишу статью. Весь одушевлен. Строки черным бисером по белому растут и растут... Оглядываюсь... и раз... и два... и три:

Она подымет глаза от акафиста* и кивнет мне. Я улыбнусь ей:

- Что, милая?!

И она опустит глаза на разорванные листочки "Всех скорбящих радости" и читает.

У меня: недоумение, грусть. "Отчего она все читает один акафист?" И смутная тревога.

Кончит. И встанет. И начнет делать.

На вопрос (об акаф.):

- Меня успокаивает.

Она никогда не читала перед образом, на коленях. Всегда сидя, почему-то даже не на кушетке, а на кровати. Не помню положения ног, но - не лежа. Скорей сжалась, - и молится, молится "Всех скорбящих радости".

В Луге уже не могла, и я читал ей. Она лежит на кровати, я стоял на коленях на полу, но оборотившись так, что она видела - и я, "еще подвернувшись", тоже мог видеть - образ и перед ним зажженную лампадку.

А по воскресеньям и накануне праздников - так это было хорошо. На старом (без употребления) подносе стоит ряд лампадок. Во все наливается масло. Это - в столовой, и стоят они с огоньками, как свечи "на кануне" в церкви...

И вот эти огоньки уже несутся (в руках) в разные комнаты, в спальню, в детские, в кабинет...

У нее своей комнаты (отдельной) никогда не было, и даже, в сущности, не было (годами) у нас спальни: на ночь вынимался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в моем кабинете.

(24 сентября).

* * *

Революции основаны на энтузиазме, царства - на терпении.

Революции исходят из молодого "я". Царства - из покорности судьбе.

Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать.

Что у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены), о котором знал, что он революционер, - старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими:

- Незнаю-с...

- Как угодно-с...

- избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством.

Она вышла за него, лет 29, для детей и хозяйства, и вообще "исполнения женского назначения", когда ему было за 40. Теперь ему было за 50, но он представлял труху болезней, и от непереносимости состояния, собственно, и ругался.

Скоро он умер. И, помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшего брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением Выслушал мой негодующий вопрос: