Владимир Набоков - Отчаяние

А вот автомобиль рано или поздно найдут, но это им не поможет, ибо я и хотeл, чтобы его нашли. Как это смeшно! Они думают, что я услужливо сижу за рулем, а на самом дeлe они найдут самого простого и очень напуганного вора.

Я не упоминаю здeсь ни о чудовищных эпитетах, которыми досужие борзописцы, поставщики сенсаций, негодяи, строящие свои балаганы на крови, считают нужным меня награждать, ни о глубокомысленных рассуждениях психоаналитического характера, до которых охочи фельетонисты. Вся эта мерзость и грязь сначала бeсили меня, особенно уподобления каким-то олухам с вампирными наклонностями, проступки которых в свое время поднимали тираж газет. Был, напримeр, такой, который сжег свой автомобиль с чужим трупом, мудро отрeзав ему ступни, так как он оказался не по мeркe владeльца. Да, впрочем, черт с ними! Ничего общего между нами нeт. Бeсило меня и то, что печатали мою паспортную фотографию, на которой я дeйствительно похож на преступника, такая уж злостная ретушевка, а совершенно непохож на себя самого. Право, могли взять другую, напримeр, ту, гдe гляжу в книгу, дорогой нeжно-шоколадный снимок; тот же фотограф снял меня и в другой позe, гляжу исподлобья, серьезные глаза, палец у виска, — так снимаются нeмецкие беллетристы. Вообще, выбор большой. Есть и любительские снимки: одна фоточка очень удачная, в купальном костюмe на участкe Ардалиона. Кстати, кстати, чуть не забыл: полиция, тщательно производя розыски, осматривая каждый куст и даже роясь в землe, ничего не нашла, кромe одной замeчательной штучки, а именно: бутылки с самодeльной водкой. Водка пролежала там с июня, — я кажется описал, как Лида спрятала ее… Жалeю, что я не запрятал гдe-нибудь и балалайку, чтобы доставить им удовольствие вообразить славянское убийство под чокание рюмочек и пeние «Пожалeй же меня, дорогая…»

Но довольно, довольно… Вся эта гнусная путаница и чепуха происходит оттого, что по косности своей и тупости и предвзятости люди не узнали меня в трупe безупречного моего двойника. Принимаю с горечью и презрeнием самый факт непризнания (чье мастерство им не было омрачено?) и продолжаю вeрить в безупречность. Обвинять себя мнe не в чем. Ошибки — мнимые — мнe навязали задним числом, голословно рeшив, что самая концепция моя неправильна, и уже тогда найдя пустяшные недочеты, о которых я сам отлично знаю, и которые никакого значения не имeют при свeтe творческой удачи. Я утверждаю, что все было задумано и выполнено с предeльным искусством, что совершенство всего дeла было в нeкотором смыслe неизбeжно, слагалось как бы помимо моей воли, интуитивно, вдохновенно. И вот, для того, чтобы добиться признания, оправдать и спасти мое дeтище, пояснить миру всю глубину моего творения, я и затeял писание сего труда.

Ибо, измяв и отбросив послeднюю газету, все высосав, все узнав, сжигаемый неотвязным зудом, изощреннeйшим желанием тотчас же принять какие-то мнe одному понятные мeры, я сeл за стол и начал писать. Если бы не абсолютная вeра в свои литературные силы, в чудный дар… Сперва шло трудно, в гору, я останавливался и затeм снова писал. Мой труд, мощно изнуряя меня, давал мнe отраду. Это мучительное средство, жестокое средневeковое промывание, но оно дeйствует.

С тeх пор как я начал, прошла недeля, и вот труд мой подходит к концу. Я спокоен. В гостиницe со мной всe любезны и предупредительны. Eм я теперь не за табльдотом, а за маленьким столом у окна. Доктор одобрил мой уход и всeм объясняет чуть ли не в моем присутствии, что нервному человeку нужен покой и что музыканты вообще нервные люди. Во время обeда он часто ко мнe обращается со своего мeста, рекомендуя какое-нибудь кушание или шутливо спрашивая меня, не присоединюсь ли сегодня в видe исключения к общей трапезe, и тогда всe смотрят на меня с большим добродушием.

Но как я устал, как я смертельно устал… Бывали дни, — третьего дня, напримeр, — когда я писал с двумя небольшими перерывами девятнадцать часов подряд, а потом, вы думаете, я заснул? Нeт, я заснуть не мог, и все мое тeло тянулось и ломалось, как на дыбe. Но теперь, когда я кончаю, когда мнe, в общем, нечего больше рассказать, мнe так жалко с этой исписанной бумагой расстаться, — а расстаться нужно, перечесть, исправить, запечатать в конверт и отважно отослать, — а самому двинуться дальше, в Африку, в Азию, все равно куда, но как мнe не хочется двигаться, как я жажду покоя… Вeдь в самом дeлe: пускай читатель представит себe положение человeка, живущего под таким-то именем не потому, что другого паспорта…

30 марта 1931 г.

Я на новом мeстe: приключилась бeда. Думал, что будет всего десять глав, — ан нeт! Теперь вспоминаю, как увeренно, как спокойно, несмотря ни на что, я дописывал десятую, — и не дописал: горничная пришла убирать номер, я от нечего дeлать вышел в сад, — и меня обдало чeм-то тихим, райским. Я даже сначала не понял, в чем дeло, — но встряхнулся, и вдруг меня осeнило: ураганный вeтер, дувший всe эти дни, прекратился.

Воздух был дивный, летал шелковистый ивовый пух, вeчнозеленая листва прикидывалась обновленной, отливали смуглой краснотой обнаженные наполовину, атлетические торсы пробковых дубов. Я пошел вдоль шоссе, мимо покатых бурых виноградников, гдe правильными рядами стояли голые еще лозы, похожие на приземистые корявые кресты, а потом сeл на траву и, глядя через виноградники на золотую от цвeтущих кустов макушку холма, стоящего по пояс в густой дубовой листвe, и на глубокое-глубокое, голубое-голубое небо, подумал с млeющей нeжностью (ибо, может быть, главная, хоть и тайная, черта моей души — нeжность), что начинается новая простая жизнь, тяжелые творческие сны миновали… Вдали, со стороны гостиницы, показался автобус, и я рeшил в послeдний раз позабавиться чтением берлинских газет. В автобусe я сперва притворялся спящим (и даже улыбался во снe), замeтя среди пассажиров представителя ветчины, но вскорe заснул по-настоящему.

Добыв в Иксe газету, я раскрыл ее только по возвращении домой и начал читать, благодушно посмeиваясь. И вдруг расхохотался вовсю: автомобиль мой был найден.

Его исчезновение объяснилось так: трое молодцов, шедших десятого марта утром по шоссе, — безработный монтер, знакомый нам уже парикмахер и брат парикмахера, юноша без опредeленных занятий, — завидeли на дальней опушкe лeса блеск радиатора и тотчас подошли. Парикмахер, человeк положительный, чтивший закон, сказал, что надобно дождаться владeльца, а если такового не окажется, отвести машину в Кенигсдорф, но его брат и монтер, оба озорники, предложили другое. Парикмахер возразил, что этого не допустит, и углубился в лeс, посматривая по сторонам. Вскорe он нашел труп. Он поспeшил обратно к опушкe, зовя товарищей, но с ужасом увидeл, что ни их, ни машины нeт: умчались. Нeкоторое время он валандался кругом да около, дожидаясь их. Они не вернулись. Вечером он наконец рeшился рассказать полиции о своей находкe, но из братолюбия скрыл историю с машиной.