Максим Горький - Бабушка Акулина

– Господи, сколько вас! – заговорила она своим скрипучим голосом, дрожащим от слабости и ещё более неприятным поэтому. – Того вон я не знаю… кто это ты?

– Я – Бух…

– Ну, Бух, так Бух, бог с тобой… всё равно человек. Все мы люди одинаковые. А я вот умираю, братценьки… Умираю, старуха, господь с вами! Жила, грешила, пьянствовала, воровала… вот умру и ничего такого больше не буду делать…

– Это ты правильно, – мёртвому человеку, должно быть, и выпить никогда не хочется, – шутливо подтвердил Дьякон.

С возвращением к бабушке сознания к нему возвратилась надежда на возможность чего-нибудь поесть сегодня.

– Ничего не хочется, да! А вы простите меня… И вас всех господь простит. Не любили вы меня, старуху, ну, это ваше дело. Я любила вас, ей-богу!.. Прощайте, спаси вас царица небесная!

Старуха снова перекрестилась.

– Ну, это ты, баушка, брось! – хмуро сказал Адвокат. – Поднимешься… полежишь и встанешь…

– Нет, уже не встану. Вся как есть разбилась, – видно, печёнки отбила. Вон как горю…

Прощайте!

– Бабка! – остановил её Мамочка, – брось-ка ты это, – лучше вот что скажи: ты собрала сегодня чего?

– Я-то? Отшибло память, не помню. Кажись, собрала… Как, чай, не собрать? Всегда ведь собирала…

– А куда оно делось? – осведомился Дьякон.

– Не знаю… Кто меня поднял? Никифорыч? У него, поди…

– Добеги-ка, Настенька, узнай.

– Пойду я на улицу с такой-то битой рожей!

– Я те швырну, так ты полетишь, а не пойдёшь!

– Дьявол!

– Не ругайтесь, дети… не нужно… дайте мне другие какие слова услыхать… Умираю ведь… поверьте – умираю… Вот что, детушки: в головах у меня в коробочке трёшна есть бумажкой… так это я на гроб себе… припасла… выньте… как помру я… и…

Она задыхалась, – и на лбу у неё выступил пот. Публика молчала, пристально и сосредоточенно рассматривая её, и это молчание продолжалось минуты две.

– Бабушка Акулина… – глухо начал Дьякон.

– А?

– Вот что, ты не обижайся на меня. Только я скажу… вот что, – мёртвому человеку всё равно… он ничего не хочет, а мы живые. Тебе что? Ты в гробу или без гробу… всё равно; гроб-то всегда от полиции будет. Ты дай-ка нам трёху-то, – мы бы поели.

– Не надо… что ты? – шепнул Адвокат.

Дьякон посмотрел на остальную публику.

Она ждала конца его предприятия, – жадно ждала, он видел это.

– Нам-то тоже, что ли, помирать? – шёпотом же ответил Дьякон и, наклонясь к старухе, спросил: – Как же? Возьмём мы?

Бабушка Акулина раскрыла рот, почвакала губами и еле слышно проговорила:

– Берите, берите, дура я старая… ишь ведь, перед смертью-то забыла про вас было… берите… вот тут… конешно… гроб от полиции… дура.

И замолчала.

– Ярлык! Лети! Духом! – торжествующе шептал Дьякон, выволакивая из-под изголовья белую аптечную коробочку с трёшницей.

Ярлык сделал гримасу и исчез.

– Отойдём от неё, братцы, надо покой дать человеку, – предложил публике догадливый Дьякон.

Публика отхлынула от бабушки Акулины. Она осталась одна на куче тряпок. Её серое лицо ярче выделялось на их фоне. Лежала она неподвижно и лишь иногда слабо стонала.

Никто не заметил, когда именно она умерла.

А хоронили её на другой день. Гроб стоял на телеге, извозчик без шапки шёл рядом с телегой и протестующе говорил, обращаясь к Никифорычу, шагавшему с разносной книгой в руках по другую сторону катафалка бабушки Акулины:

– Говорю я правду. Али это порядок? Хвать человека – вези! На, везу! А кто мне рубль додаст? А-а?! Я бы работал на хлебном базаре за полтора рубля, – а здесь мне полтину сунут. А опосля-то не попадёшь. На сколько время проваландаюсь с вами? А мне на полтину-то лошадь не прокормить, – вот оно что, друг.

Но Никифорыч не обращал внимания на воркотню извозчика. Рядом с ним, старым солдатом, видавшим виды на своём веку, шёл Адвокат, согнувшись в три погибели, без шапки, с завязанными грязной тряпкой ушами и засунув руки глубоко в рукава какой-то рваной кацавейки. Никифорыч внушительно говорил ему:

– Старуха была для вас, чертей, – мать. Зашибала она, но это ничего. Воровала – опять для вас. Видишь? И вот я её провожаю и ты. И, если бы меня не послали, выпросился бы и пошёл проводить старуху. Понял? Я, брат, людей вот как вижу, – насквозь. Н-да. А вот ты умрёшь, а умрёшь ты ско-оро, брат. Уж меня не обманешь, нет, я по роже вижу: скоро ты умрёшь! Но тебя я провожать не пойду, коли меня не пошлют. Ни-ни! Потому, что ты такое? Плесень.

Адвокат вскинул свои бесцветные глаза на Никифорыча и криво улыбнулся.

– Мне не надо, не ходи…

– И не пойду. И поезжай ты в могилу один.

– Ну так что? И поеду.

– И поедешь, – потому, что ты есть? А старуха была мать вам… Сердце у ней было.

Понял?

Была оттепель, шёл снег.

Крупными, тяжёлыми и мокрыми хлопьями он падал на гроб бабушки Акулины, и весь этот простой, сосновый некрашеный гроб был мокр от снега, таявшего на нём.

Так-то вот хоронили бабушку Акулину, воровку, нищую и филантропку Задней Мокрой улицы.