Алексей Варламов - Затонувший ковчег

— С каких это пор дети стали на наших и ненаших делиться?

— Ну вот что, товарищ директор, — сказал председатель, переходя на чистейшую российскую мову, — вы эту демагогию оставьте. Мы вас очень ценим, но, если не нравятся наши порядки, задерживать вас никто не станет.

Были у бухарян и другие защитники. Порой из Москвы или Ленинграда приезжали экспедиции с бородатыми мужами и совсем молоденькими девочками, пытались купить книги и иконы, записать песни, предания или молитвы этих реликтовых людей. Им предлагали большие деньги, давили на честолюбие, но все точно так же было тщетно. Бухара наглухо закрывала двери, старец отказывался даже встречаться с учеными. Экспедиции уезжали ни с чем, а на следующий год опять приезжали. Иногда случались накладки, и в поселке сталкивались сразу две поисковые группы. Они долго препирались, кто из них имеет право на обследование Бухары, потрясали бумагами и межуниверситетскими договорами, но поскольку скит находился на стыке двух районов, то споры оканчивались так же безрезультатно, как и сами экспедиции. Илью Петровича этот интерес раздражал. Чудилось ему, что это лишь укрепляет тщеславных бухарян в их исключительности и избранности, и подмывало его попенять всем кандидатам и докторам наук, фольклористам, лингвистам, этнографам, историкам, религиоведам и музыковедам, что о старине они думают, а жизнь людей, которые годами от обыкновенной культуры отрезаны и не виноваты в том, что родились не в Москве, не в Ленинграде и даже не в Тамбове, никого не заботит. Жалуются на то, что леспромхозовские парни к студенткам пристают, чуть ли не охраны себе требуют, а чтобы лекцию прочитать — не допросишься. У них одно на уме — Бухара, все ходят да восхищаются, как это сохранились, как пережили, не пропали, но ничего, кроме научного эгоизма, директор в этом не видел и всякий раз возражал против того, чтобы экспедиции селились в пустующей летом школе — наиболее приспособленном для этого месте. Ученая братия неприязни выпускника московского института не понимала, жаловалась на него в поссовет, но попытки переубедить директора ни к чему не приводили. Только однажды разговорился Илья Петрович с помятым лысоватым мужичком-социологом, занимавшимся проблемами закрытых групп, и то потому, что социологию за современную науку признавал, находя в ней практическую пользу и желая посоветоваться со знающим человеком, как бы ключик к сектантам подобрать и хотя бы детишек оттуда вывести.

— А стоит ли? — спросил коротышка социолог, снисходительно подняв глаза на директора.

— То есть как это? — опешил Илья Петрович.

— Что вы им, молодой человек, взамен предложите? Вы нахватались по верхам в институте своем и думаете, что научить их чему-то можете?

— Я на это по-другому смотрю, — отрывисто сказал директор.

— А позвольте спросить: вот сколько лет вы здесь уже живете, а что о них знаете?

— Какое это имеет значение?

— Эх, молодой человек, молодой человек! Как же, не зная броду, в эту воду лезть? Думаете, там все так просто? Здешняя община особенная. Нигде, ни в России, ни в мире, ничего похожего на Бухару нет и не было. Они ведь не старообрядцы, как некоторые считают.

— А кто же тогда? — удивился директор.

— Не знаю. Но у староверов наших при всем их эсхатологизме своя богатейшая и, увы, кажется, подошедшая к концу история была. А здесь как будто истории или, лучше сказать, эволюции не было вообще. Точно кто-то остановил время, чтобы сберечь все, как есть, затолкнул их в эту Бухару и не выпускает. Как заповедано им было, так они и живут — с жесткой дисциплиной, боязнью ослушаться наставника, подчинением, страхом.

— А местная власть их поддерживает, — с горечью отозвался Илья Петрович.

— Ну это-то как раз понятно, — усмехнулся коротышка, — они же близнецы-братья. Тоталитарная власть.

Илья Петрович опасливо покосился на своего собеседника, но тот, не обращая внимания на его взгляд, увлеченно продолжил: — Вы взгляните на эту проблему с другой стороны. Там живут за оградой, как за колючей проволокой, молодые мужчины и женщины. Постоянная молитва, посты, послушание, чихнуть и то можно лишь с благословения. А в двух шагах какие-никакие, а танцы, кино, телевидение. Разумеется, для них это все от дьявола. Но думаете, нет там никого, кому не хочется этого попробовать? И не дай Бог оступишься. В яму посадят, сгноят заживо, чтоб другим неповадно было. А только ведь одним страхом тоже не удержишь. Да, видно, умны у них старцы и секреты какие-то знают, раз до сих пор всех держат. Они потому и ученых не шибко пускают — не доверяют. Хотя мы не меньше, чем они, в сохранности Бухары заинтересованы.

— Да на что она вам? — спросил вконец сбитый с толку директор.

— Вы, милый юноша, всей ценности Бухары не представляете, — нравоучительно изрек его ученый собеседник. — Это вам кажется, что вы тут живете и никто про вас не слышал, а спросите любого ученого мало-мальски серьезного, произнесите только слово это «Бухара», у всех глаза заблестят. По одной деревне этой можно десятки диссертаций защитить, книг написать, фильмов снять. А еще прибавьте, сколько книг там, икон редчайших, утвари нетронутой, и все не разграблено, цело. Ведь там, за оградой, заповедник. А помрет старец — и не будет Бухары.

— И слава Богу! — вырвалось у директора.

— По молодости и по неразумению глаголите сие. Страшнее всего потери необратимые. Вы-то как раз и могли бы ключик этот найти и отомкнуть. Ведь что-то здесь не так.

— Ну уж нет, я этими тайнами голову себе забивать не стану.

— Жаль, — заключил ученый, — ибо рано или поздно этим займется какой-нибудь мошенник.

И как в воду глядел. Некоторое время спустя в Бухаре объявился пришелец. Кто он был таков и откуда взялся, никто точно не знал, но внешность он имел довольно своеобразную. Лицо у него было гладковыбритое, припухловатое, розового цвета и не по годам молодое, а угрюмый и достающий до самой сердцевины взгляд необычных выпуклых глаз никак с этой детскостью не вязался. Говорили, будто бы пришелец — образованный книжник, который много лет провел в печорских и енисейских скитах, изучая старые книги. Будто бы бросил он в Ленинграде квартиру, работу и перешел в ту единственную веру, в коей в одной заключено спасение. С тех пор он часто приезжал в скит и жил здесь по несколько месяцев, после чего на неопределенное время исчезал. Илья Петрович отнесся к этим слухам недоверчиво. В то, что современный образованный человек может всерьез относиться к сектантским бредням, он не верил. Неожиданный случай полностью подтвердил его предположения. Однажды он случайно столкнулся с неофитом в лесу и застал его курящим трубку. Очевидно, рассудил Илья Петрович, книжник рассчитывал проникнуться доверием старцев, обмануть их и завладеть наследством Бухары. Директора богатство скита интересовало мало, он лишь почувствовал что-то вроде брезгливости и никакого значения этой встрече не придал. Мелькнула у него мысль сообщить сектантам, кого они пригрели, но, будучи человеком истинно интеллигентным, доносить, какими бы благородными причинами это ни было вызвано, Илья Петрович считал ниже своего достоинства. Напротив, он как-то даже успокоился. Некий таинственный ореол, клубившийся вокруг Бухары, в его глазах окончательно рассеялся. Про себя директор подумал, что, может быть, социолог насчет их строгости преувеличивает и все они там тайком покуривают, распутничают и пьют водку. Педагог перешел от преждевременных наступательных действий к глухой осаде, решив, что очаг этой заразы ограничен, хотя на уроках, рассказывая детям про замечательные достижения человечества, напирал на то, что они были совершены безо всякой Божьей помощи, будь то Исус или Иисус. С годами его просветительский пыл угас. Илья Петрович нашел для себя утешение в охоте, завел собаку, купил ружье и вместе с конформистом-председателем ходил в лес, сделавшись вскоре замечательным специалистом по добыванию крупной и мелкой дичи. Именно охоту на глухарей, тетеревов, рябчиков, в изобилии обитавших на вырубках и гнездившихся в бывших лагерных бараках и на вышках, ставил он превыше всего и проводил немало прелестных часов в ночном или утреннем лесу ранней весною или осенью, когда природа так чудесна и, сколько бы ни было на душе печальных или досадных мыслей, все они гаснут или вовсе уходят прочь. Эта страсть окончательно примирила его с существованием Бухары, разбавив кипучую натуру директора более спокойным и созерцательным отношением к жизни. Было только одно неприятное последствие у этого увлечения. А именно то, что до той поры трезвенник Илья Петрович пристрастился пить водку. Впрочем, немного и когда наутро ему не надо было идти в школу. Что же касается бухарян, то они действительно жили тихо, справляли свои службы в особой моленной избе и никого до себя не допускали. Несколько раз с иными из них сталкивались охотники в лесу. Они толковали с председателем об охоте, как толкуют мужики, просто и спокойно. Видно было, как уважает хитрый хохол своих собеседников, даже немножко заискивает перед ними. Никогда он не курил и не выражался при них матом, а держался так, будто его вызвали к высокому начальству. Сектанты принимали эти знаки внимания как нечто само собой разумеющееся, расстояние блюли, и, казалось, никто и никогда из мирских людей не перейдет границу, отделяющую Бухару от прочего мира. Но настал тот злополучный день Ильи-Пророка, когда шальная молния угодила в Машу Цыганову, нежданно-негаданно всплыла древняя и весьма сомнительная история о несчастной Евстолии, и из, казалось, навеки затухшего вулкана хлынула лава.