Владимир Набоков - Волшебник

«Вы непонятливы. Это просто означает, что у супругов имущество общее. Другими словами, я предлагаю вам содержимость манжеты и живой туз червей».

Тут же около ходили два мужика, вносивших вещи, и она целомудренно отступила в другую комнату.

«Знаете что, — сказала она, — пойдите и хорошенько выспитесь».

Он, посмеиваясь, хотел взять её руку в свои, но она заложила её за спину и упрямо повторяла, что все это вздор.

«Хорошо, — ответил он, вынув горсть монет и отсчитывая на ладони чаевые. — Хорошо, я удалюсь, но в случае вашего согласия извольте мне дать знать, а иначе можете не беспокоиться — от моего присутствия я вас избавлю навеки».

«Обождите. Пускай они сначала уйдут. Вы избираете странные минуты для таких разговоров».

«Теперь сядем и потолкуем, — через минуту заговорила она, тяжело и смиренно присев на вернувшийся диван (а он с нею рядом, в профиль, подложив под себя ногу и держа себя сбоку за шнурок башмака). — Прежде всего… Прежде всего, мой друг, я, как вы знаете, больная, тяжело больная женщина; вот уже года два, как жить значит для меня лечиться; операция которую я перенесла двадцать пятого апреля, [7] …операция которую я перенесла двадцать пятого апреля… — Первая и последняя конкретная дата в повести с почти годичным циклом. Действие начинается в июле (скорее всего, 7 июля), в нечетный день, женитьба происходит в ноябре, мать нимфетки умирает в конце следующего мая или в начале июня. Г. Барабтарло реконструировал календарь «Волшебника» (Бирюк в чепце // Звезда. 1996. № 11). по всей вероятности, предпоследняя, — иначе говоря, в следующий раз меня из больницы повезут на кладбище. Ах, нет, не отмахивайтесь… Предположим даже, что я протяну ещё несколько лет, — что может измениться? Я до гроба приговорена ко всем мукам адовой диеты, и единственное, что занимает меня, это мой желудок, мои нервы; характер мой безнадежно испорчен: когда-то я была хохотушкой… но, впрочем, всегда относилась требовательно к людям, — а теперь я требовательна ко всему, к вещам, к соседской собаке, ко всякой минуте существования, которая не так служит мне, как я хочу. Вам известно… я была семь лет замужем — особого счастья не запомнилось; я дурная мать, [8] …я дурная мать… — Строка из популярного стихотворения «Колыбельная» (1915) Анны Ахматовой: Спи, мой тихий, спи, мой мальчик, Я дурная мать. (Наблюдение А. Арьева: Набоков и враги // Cahiers de lʼemigration russe. 1999. № 5. Р. 30). Ближе к концу повести возникает ещё вариация: «Спи, моя радость, не слушай». но сама с этим примирилась, твердо зная, что мою смерть только ускорит близость шумной девчонки; причем глупо, болезненно, завидую её мускулистым ножкам, румянцу, пищеварению. Я бедна: одну половину моей ренты съедает болезнь, другую — долги. Даже если и допустить, что вы по характеру, по чуткости… ну, словом, по разным чертам характера в мужья мне годитесь, — видите, я делаю ударение на „мне“, — то каково будет вам с такой женой? Душой-то я, может быть, и молода, ну и внешностью ещё не вовсе монстр, но не наскучит ли вам возиться с привередницей, никогда-никогда ей не перечить, соблюдать её привычки, её причуды, её посты и правила, а все ради чего? — ради того, чтобы, может быть через полгода остаться вдовцом с чужим ребенком на руках!»

«Посему заключаю, — сказал он, — что моё предложение принято».

И он вытряхнул на ладонь из замшевого мешочка чудный неотшлифованный камешек, как бы освещенный снутри розовым огнем сквозь винную синеватость.

Она приехала за два дня до свадьбы, с пламенными щеками, в незастегнутом синем пальто с болтающимися сзади концами пояска, в шерстяных носках почти до колен, в берете на мокрых кудрях. «Стоило, стоило, стоило», — повторял он мысленно, держа её холодную красную ручку и с улыбкой морщась от воплей её неизбежной спутницы: «Это я жениха нашла, это я жениха привела, жених — мой!» (и вот, с ухватками орудийной прислуги, попыталась закружить неповоротливую невесту). Стоило, да, сколько бы времени ни пришлось тащить сквозь невылазный брак эту махину — стоило, переживи она всех, стоило, ради естественности его присутствия здесь и ласковых прав будущего отчима.

Но правами этими он ещё не умел воспользоваться — отчасти с непривычки, отчасти от опасливого ожидания неимоверно большей свободы, главное же, потому, что ему никак не удавалось побыть с этой девочкой наедине. Правда, с разрешения матери, он повел её в ближайшую кофейню, и сидел, и смотрел, опираясь на трость, как она въедается в абрикосовый край плетеного пирожного, подаваясь вперед, выпячивая нижнюю губу, дабы подхватить липкие листики, и старался её смешить, говорить с ней так, как умел говорить с детьми обыкновенными, но всё тормозила поперек лежавшая о мысль, что, будь помещение безлюднее да уголковатее, он без особого предлога слегка потискал бы её, не боясь чужих взглядов, более прозорливых, чем её доверчивая чистота. Ведя её домой, не поспевая за ней на лестнице, он мучился не только чувством упущенного; он мучился ещё тем, что, пока хоть раз не сделал того-то и того-то, не может положиться на обещания судьбы в невинных речах, в тонких оттенках её детской толковости и молчания (когда из-под внимающей губы зубы нежно опирались за задумчивую), в медленном образовании ямок при старых шутках, поражающих новизной, в чуемых излучинах её подземных ручьев (без них не было бы этих глаз). Пусть в будущем свобода действий, свобода особого и его повторений, все осветит и согласует; пока, сейчас, сегодня, опечатка желания искажала смысл любви; оно служило, это темное место, как бы помехой, которую надо было как можно скорее раздавить, стереть, — любым предлогом наслаждения, — чтобы в награду получить возможность смеяться вместе с ребенком, понявшим наконец шутку, бескорыстно печься о нём, волну отцовства совмещать с волной влюбленности. Да, подлог, утайка, боязнь легчайшего подозрения, жалоб, доноса невинности (знаешь, мама, когда никого нет, он непременно начинает ласкаться), необходимости быть настороже, чтобы не попасться случайному охотнику в этих густо населенных долинах, — вот что сейчас мучило и вот чего не будет в заповеднике, на свободе. «Но когда, когда?» — в отчаянии думал он, расхаживая по своим тихим, привычным комнатам.

На другое утро он сопровождал свою страшную невесту в какое-то присутственное место, откуда она собралась к врачу, которому, по-видимому, хотела задать кое-какие щекотливые вопросы, ибо велела жениху отправиться к ней на квартиру и там её ждать через час к обеду. Отчаяние ночи сбылось. Он знал, что приятельница тоже в бегах (муж вообще не приехал), — и предвкушение того, что он девочку застанет одну, кокаином таяло у него в чреслах. Но когда он домчался, то нашел её болтающей с уборщицей в розе сквозняков. [9] …болтающей с уборщицей в розе сквозняков… — «Болтовня» является нарушением табу sub rosa, то есть «печати молчания» (букв. «под розой»), которое героиня сохраняет почти на протяжении всего текста. Кроме того, здесь каламбур, в основе которого графический образ древней карты («розы ветров») и пародийная в свете педофильства персонажа трактовка розы как символа девственности. Он взял газету от тридцать второго числа и, не видя строк, долго сидел [10] …Он взял газету от тридцать второго числа и, не видя строк, долго сидел… — Прогрессирующая мания повествователя подкреплена отсылкой к «Запискам сумасшедшего» Гоголя: рассказчику «Записок», который «волочится за директорской дочерью», сорок два года, примерно столько же герою «Волшебника» («почти тридцать лет разницы» с двенадцатилетней падчерицей). Запись от 5 декабря гоголевского персонажа начинается со слов: «Я сегодня всё утро читал газеты», последняя датирована 34-м числом. Ср. также с Акакием Акакиевичем, замечавшем вокруг, что «он не на середине строки, а скорее на середине улицы». в уже отработанной гостиной, и слушал оживленный за стеной разговор в промежутках пылесосного воя и посматривал на эмаль часов, убивая уборщицу, отсылая труп на Борнео, а тем временем он различил третий голос и вспомнил, что ещё есть старуха на кухне; ему будто послышалось, что девочку посылали в лавку. Потом пылесос отсопел и был выключен, где-то стукнули оконные рамы, уличный шум замолк. Выждав ещё с минуту, он встал и, вполголоса напевая, с бегающими глазами, стал обходить притихшую квартиру. Нет, никуда не послали — стояла у окна в своей комнате и смотрела на улицу, приложив ладони к стеклу; оглянулась и быстро сказала, тряхнув волосами и уже опять принимаясь наблюдать: «Смотрите: столкновение!» Он подступал, подступал, затылком чувствуя, что дверь сама затворилась, подступал к ее гибко вдавленной спине, к сборкам у талии, к ромбовидным клеткам уже за сажень ощутимой материи, к плотным голубым жилкам над уровнем получулок, к лоснящейся от бокового света белизне шеи около коричневых кудрей, которыми она опять сильно тряхнула: семь восьмых привычки, осьмушка кокетства. «Ага, столкновение, злоключение…» — бормотал он, как бы глядя в пустое окно поверх её темени, но лишь видя перхотинки в шелку завоя. «Красный виноват!» — воскликнула она убежденно. «Ага, красный… подайте сюда красного…» — продолжал он бессвязно, и, стоя за ней, обмирая, скрадывая последний дюйм тающего расстояния, он взял её сзади за руки и принялся их бессмысленно раздвигать, подтягивать, и она только чуть вертела косточкой правой кисти, машинально стремясь пальцем указать ему на виноватого. «Постой, — сказал он хрипло, — придвинь локти к бокам, посмотрим, могу ли, могу ли тебя приподнять». В это время стукнуло в прихожей, раздался зловещий макинтошный шорох, и он с неловкой внезапностью отошел от неё, засовывая руки в карманы, покашливая, рыча, начиная громко говорить — «…Наконец-то! Мы тут голодаем…» — и когда садились за стол, у него всё ещё ныла неудовлетворенная тоскливая слабость в икрах.