Владимир Курносенко - Жена Монаха

Владимир Курносенко

Жена Монаха

Повесть

сестре Нине

Вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба...

Быт. 28,12

1

Кто даст мне в пустыне виталище последнее

и оставлю люди моя и отыду от них?

Иерем. 9,2

* * *

Или, или! лама савахвани! - в самую пору было возопить: Боже-боже, зачем ты оставил меня... но он, Хмелев, чуя, что н е е м у запрашивать эдак-то, тщился выманить из зеркала иное - единственно последнюю надежду свою: себя.

"Это я, я, я! - безгласо вышептывалось у него где-то в глубине черепа. - Это я, Господи... Я..."

Отслужившая старенькая амальгама отслаивалась с углов: блескуче-чешуйчатое серебро с фиолетцем, - а уцелевший центр, мутя и искажая, отражал рыже-седую щетину на щеках с брыльями и щелки глаз, отнюдь не желавших кого-нибудь увидеть и разглядеть.

- Я не я и рожа не моя! - сдаваясь и подводя черту, отрекся Хмелев с облегченьем исчерпанности затеи.

"Ну и..."

С того злополучного дня в "лечебно-диагностическом учреждении", а еще пуще с восселения здесь, на хуторе, былая, прошлая и отжитая им жизнь безо всякого участья воли Хмелева браковалась и полностью обесценивалась.

Кроме не покидавшей - фоном - тоски обманутости, его, когда цензуру прорывало что-нибудь из "уже случившегося", враздробь охватывали гнев, стыд, отвращенье, а то и чувство болезненной гадливости к себе.

Поэтому сутками напролет Хмелев пребывал в полуумышленном параличе сознания, в плывущем умственном оцепенении, что было, наверное, малодушьем и смахивало на бегство с поля боя.

Я-яканье у рукомойника по утрам и было одним из поползновений "сделать что-нибудь" в обмин заминированных полей и предупредительных ограждений.

Ну и... снял, раз так, с вешалки бушлат, сгреб в карман с подоконника рулетку, "Приму", пару гнутых гвоздиков-шестидесяток от вчерашних трудов... обулся, насунул кепку и, собрав в гузочку губы, издал ими звук промахнувшегося по объекту поцелуя: "Пм-мц-ц-с..." - что-то такое.

На зов - а это был зов - из-под лавки, стукая лапами, выбрался рыжий, мохнатый и косвенно напоминающий мордатого медвежонка Ирмхоф Лир Лоренцо (по клубной справке), почесал задней лапкой за треугольно-изящным ухом и с хладнокровьем готовности посмотрел на хозяина.

В мытых, сушенных с вечера на печи кирзовых сапогах и кожаном с заклепами ошейнике они, один за другим, вышли на высокое, о пяти ступенях крыльцо...

Небо было тусклое, дымчато-серое - день точно сопротивлялся своему рождению, - но воздух был свеж, влажен и еще хранил в себе запах только что растаявшего инея.

Скомандовав Лиру "Гуляй!", (Хмелев) потянул ноздрями, кхэмкнул и, не откладывая в долгий ящик, направил стопы свои в сарай, к верстаку.

...Пилил, запиливал и, уносясь думкою в "разрешенные" ближние воспоминанья, на одном безошибочном спинномозговом чутье сбивал в "вещь" - в калитку, если уточнять - уже ошкуренные и отмеренные заготовки.

За хлыстами они ездили с местным казимовским мужиком по фамилии Онегин, у которого снимал жилье один из новоиспеченных здесь приятелей...

Нарубив в два топора телегу с верхом, они, Хмелев и Онегин, всю обратную дорогу, как, впрочем, и дорогу туда, отлично промолчали, лишь время от времени обронивая словцо-два о текущих государственных делах и, как говорится, дальнейших видах России; но более как-то все же кивали, хмыкали и кривили рты в созвучных сути дела усмешечках.

Сажая на гвоздь балясины из "онегинских" этих хлыстов, Хмелев задним числом с лучшим вниканием ценил высказыванья товарищей.

Плохий, Вадим Мефодьич, к примеру, обмолвлялся, что Онегин, "Геня" почитай что последний казимовский мужик... Остальные-прочия, мол, из уцелевших физически так ли иначе, а запродали душу не Мамону, так Бахусу...

- Да чё казимовский-то?! - наращивая долю шутки в не совсем серьезном высказывании, откликался Рубаха. - Скажи как есть! По Рассее! Чего мелочиться?

Плохий осклаблялся, а помалкивавший тогда Хмелев мог улыбнуться теперь со знанием дела. Он мог предположить, что Плохий подразумевал и имел в виду... Не трезвость, не бессребреность Онегина, а то, что ни деньги, ни водка не подчинили его себе, что он не ворует и даже с похмелья не кривит душою, не врет.

Завершив обход и мету их владений, заглядывал Лир Лоренцо, втягивал, поднимая морду, живой и теплый древесно-опилочный дух и уходил спокойный верстак, сарай и задумчивый его хозяин были на месте.

Хмелев думал про монаха.

Рассказывали, жил-был будто в затворе один монах, а безжалостно-жестоковыйный "сами знаем кто" травил и терзал его душу помыслами и видениями. И до того - рассказывали Хмелеву - запрельщал, замучил бедуна в брани его, что раз, в тяжкую минуту, упал пустынник на лице свое пред святым образом и из самоей потай-глуби сердечной возопил: "Спаси, Блаже-любимиче, помилуй мя, разреши... Отведи напасть супостатову!"

И - о чудо! - не успел довершить моление, мука тяжкая прервалася.

Возрадовался подвижник, отдал благодарение Троице и за долгие сроки вопервой уснул в катебке несмущаемо.

Но минул (рассказывали Хмелеву) день, настал другой, подступил третий, и восчувствовал простец в душе странную пустоту...

.......................................................................

.......................................................................

* * *

Рубаха, Анатолий Андреевич, по образованию советский философ, раньше, во прежние времена читал в пединституте диалектический материализм, истмат и научный, едрена матрена, коммунизм.

В Казимове он учил в местной восьмилетке всяческой истории и, вдовесок, у мальчиков пятого-шестого классов вел трудовое воспитание.

Жена Рубахи - Елена Всеволодовна - преподавала язык и литературу, а Арина, их дочь, посещала четвертый класс.

Доктор же Плохий заведовал казимовской медсанчастью и в отличие от теснимого на постое семейного приятеля один занимал две комнаты в четырехквартирном прибольничном коттеджике...

Раз в полугодие из Санкт-Петербурга наезжала к нему тоже дочь, студентка, а когда уезжала, Мефодьич - и сие ведала вся деревня - на неделю-другую запивал, не прекращая, однако, вести прием и амбулаторно, по мелочи, оперировать.

- Выйду на пенсию, - мрачно прогнозировал он в посубботние их у Хмелева сходки, - больницу ликвидируют, с хаты сгонют, а сварганят дом ветеранов какой-нибудь на хозрасчете... На одну старушечью пенсию полтора жруна персонала...

- А счас меньше ништ? - не преминул "искренне удивиться" Рубаха и, оборотясь к Хмелеву, незамедлительно ввел в курс дела: - У них на кухне пробы трэба сымать сан-гигиенические... Проверено, мол, и пуль нет! Так вы не поверите, Як Якыч, он... м-м... до трех порций, до четырех аж... Ей-богу! Честное пионерское. Сам наблюдал... Даром что...