Николай Лесков - Шерамур

- Куда?

- В часть.

- Выпустили?

- Да; на другой день пристав приехал, расспросил обо мне и послал к графине: действительно ли я с нею? Оттуда дворник их знакомого художника прислал, тот поручился, меня и отпустили. А у мужика там, в части, рубль пропал. Он после сказал мне: "Зто твоя вина, - я за тебя заключался, - ты должен мне воротить", - я отдал...

- Вы, значит, на него не сердились?

- Нет, да ведь он умен, он мне сказал: "Я бы, говорит, от тебя и не бежал, да боялся, что у тебя вумственпые книжки есть. А то, сделай милость, буду на угощении благодарен". Чай с ним вместе пили. Отличный мужик. "А если еще остача есть, говорит, купи моим детькам пряничного конька да рыбнику. Я свезу - скажу: дядька прислал, - детьки малые рады будут". Хороший мужик. Мы поцеловались.

- Значит, он вас до грошика обобрал?

- Я сам отдал.

- А зачем?

- Отдал, да и все,

- А сами куда и с чем пошли?

Шерамур только рукой махнул.

- Тут, - говорит, - у меня началась самая тяжкая пора, я едва рассудок не потерял.

- Отчего же собственно?

- От ужасного божества... беда что такое было.

- Верно, опять графиня?

- Да; и другие, - если бы англичанка моего этого спасения верою не подкургузила, так я погиб бы от святости.

- Валяйте, валяйте, - говорю, - разве можно на таком интересном месте останавливаться: сказывайте, что такое было?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В московском доме графини, где она провела сутки и уехала далее, по-видимому совсем позабыв о Шерамуре п не сделав на его счет никаких распоряжений, он нашел того профессора живописи, который за него поручился.

Это был единственный человек, к которому наш герои мог обратиться в своем положении. Он так и сделал. Считая имена недостойными человеческого внимания пустяками, Шерамур не знал, как звали художника, но, по его словам, это. был человек пожилой и больной. Он жил со своим семейством, занимая один из флигелей в доме графа, который считал себя покровителем какого-то московского художественного учреждения. Остальной дом был пуст и оберегался одним старым лакеем. Лакей этот питал какие-то особенные чувства к профессору и свел к нему Шерамура. Тот выслушал чудака и говорит:

- По-моему, вам не стоит за графиней ехать.

- Я, - говорит Шерамур, - спросил, отчего? А он не отвечает. Большущее что-то пишет и все помазикает кистями и отскочит: высматривает.

"Я, - говорит, - не советую... - И опять мазикает. - Графиня, я думаю... вами тяготится".

"Сама, - говорю, - пригласила".

"Это ничего. - И опять помазикал, отскочил и смотрит в кулак на картину, и говорит: - Это ей все равно; они люди особенные, у них это ничего-с",

И еще помазикал, помазикал, а потом положил свои снасти, закурил трубочку и сел против картины.

"Вы, - спрашивает, - "Эмиля" Руссо читали?"

"Не читал, а слышал: опыт какой-то делали - воспитать человека".

"Вот, вот, вот! - вот и вы на этот опыт взяты: вы лучше удирайте".

"А что она мне сделает?"

"Да нехорошо, - говорит, - с ними возиться. Ведь ей делать нечего - вот ее забота. Ее отец, бывало, для собственной потехи все лечил собственных людей, а эта от нечего делать для своей потехи всех ко спасению зовет. Только жаль - собственных людей у них теперь нет, все искать надо, чтобы одной перед другой похвастать: какая кого в свою веру поймала. Всякая дрянь нынче их этою глупою потехою пользуется: "я, дескать, уверовал - дайте поесть", а вы студент, - вам это стыдно".

Я говорю:

"Мне это все равно, - я религии не признаю; а если можете пять рублей мне занять, так я поеду, потому что она мне сулила дать школу".

Он говорит:

"Нате вам пять рублей, а школы она вам не даст, а если даст, так вас оттуда скоро выгонит".

А когда я хотел расспросить, отчего не даст? - Он вдруг закашлялся и говорит:

"Ну вас совсем! Если вы такой бестолковый, - ступайте куда хотите: у меня чахотка; а вы... ничего не понимаете".

Шерамур взял пять рублей и отправился к месту своего призвания, где его осетили трагикомические случайности, которые имели на него роковое влияние и довели его до эмиграции.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Во-первых, его не ждали и, как художник отгадал, - не желали видеть в имении, куда он явился не то педагогом, не то Эмилем. Встречен он был сухо, как человек никому не нужный; даже помещения ему не дали, и благодетельницы своей графини он не видал. В этом, по его словам, был виноват тот же враг студентов, буфетчик, способный за три целковых отравить кого угодно. Он сбил Шерамура сначала в чулан при конторе, а потом в каморку при прачечной. У его выломанного порога была ямина, а под окном зольная куча, на которую выбрасывали из кухни всякую нечисть, и тут, как говорил Шерамур, постоянно "ходили пешком три вороны и чьи-то птичьи кишки таскали". В самой же храмине здесь была такая жара и духота, что Шерамур, к великому своему удивлению и благополучию, - тяжко заболел: у него сделался карбункул, который он называл: злой чирей. Ему не дали умереть и прислали к нему фельдшера молодого еврея, который здесь тоже был и врачом и религиозным Эмилем: графиня его второй год воспитывала к христианству. Главный труд обращения его уже был окончен, и по осени он назначался на короткое время на выставку в религиозные салоны Петербурга, а оттуда к отсылке за границу для крещения по наилучшему образцу какой-то из неизвестных сект. Еврей был такой же горький человек, как Шерамур, - он был вырван из солдатчины благодаря тому, что решился оказать склонность к христианству. Он уже второй год жил здесь неизвестно по какому праву и, чувствуя свое рискованное положение, пел стишки и читал "трактатцы", - но он был, разумеется, гораздо находчивее Шерамура и сделал ему важную услугу - спас ему жизнь.

Шерамур лежал без всякого присмотра - его дверь часто некому было затворить, и вороны заходили к нему пешком даже в самую комнату, но фельдшер нашел, что случай этот достоин иного внимания. Он доложил о больном графине и удостоверил ее, что болезнь опасна, но не заразительна. Он знал, что это был для нее бенефисный случай: она сейчас же пришла с книжечками и флаконом разведенной водою мадеры и читала Шерамуру о спасении верою. Он ничего не понял, а она ушла, оставив ему трактатцы, но флакон унесла. Еврей ему сделал выговор:

- Что вам такого, - говорит, - понимать, - спросит: "погиб?" говорите: "погиб", - а если "спасен", так "спасен".

- А что это значит? - добивался Шерамур.

- Ничего не значит, - один разговор, а за то вам будут хорошую пищу присылать и мадеры, - а вы еще слабы. - Он взял оставленные трактаты, посмотрел и говорит: - Вот по этой погиб, а по этой спасен. Я скажу, что вы читали и пошли на спасенье.

Прием оказался хорош. В тот день Шерамуру, наперекор всем проискам буфетчика, прислали супу и котлет, а после обеда пришла графиня и принесла новых трактатцев и флакон. Еврей сказал, что больной слаб, и графиня его не утруждала; она спросила его только: "Видите, что вы погибли..." Он отвечал: "Погиб". Она стала на колени и долго молилась. Шерамур из всей молитвы запомнил только: "еще молим тебя, господи, и еще молим тебя". Она спросила: имеет ли он сколько-нибудь Христа? Он поморщился, но сказал: "Немножко имею". Она еще помолилась, а потом ушла, но флакон оставила. С тех пор его стали отлично кормить, и графиня к нему приходила с трактатцами и флаконом, а также приводила раза два англичанку, и обе возле него молились. Он вел себя, как учил еврей: но все путал, говорил то "погиб", то имеет Христа.