Наталия Медведева - Остия Лидо

Киевлянин привез ее к ХИАСу, как она просила. Оба они были злы. Он - что не получилось так, как хотелось, она - что ей не поверили. У ХИАСа ее ждал бывший сожитель. Они молча проводили взглядами машину киевлянина и потом только поздоровались.

- Женька, меня выебали. Какой мудак!

- Я что-то мало верю, что можно кого-то выебать в трезвом состоянии. Ты, может, отомстить хотела?

Она подумала, что, возможно, и хотела. Она ведь сказала правду! Но этот киевский, видимо, привык, что все врут. Он, видимо, всех силой брал. Добровольно с ним кто-нибудь ебался? Ему врали ляльки в Киеве, что нельзя, что у них месячные или мандавошки, только чтоб не трахаться. Для лялек трахаться было на крайний случай, в последний момент только ляльки уламывались и давали. Если пьяному финну, давали сами, и то потому, что наутро, может быть, покупались колготки. А киевлянину что за выгода давать? Он все равно не женится. А это было самое главное, так мама всегда говорила. Это было в генах. А про удовольствие многие даже не знали. Для многих удовольствие было в мужском удовольствии. В том, что он, после, лежал с умиротворенной рожей, дымил в потолок и перебирал волосы ее, играя. А потом они шли в "Асторию" или "Ленинград".

С сожителем Женькой она отправилась в клинику. У того там был знакомый врач-румын, обещавший дать мазь от мандавошек. Это была бесплатная клиника для неимущих, для малоимущих, и они просидели в ней три часа. Простояли. Все стулья были заняты полудохлыми старухами и бабами с кучей детей. Румын-доктор взял на всякий случай ее телефон, и сожитель Женька усмехнулся. Он тоже, пока ждал ее у ХИАСа, взял телефон симпатичной телки. На потом, когда вылечится. Они вышли из клиники и, пройдя немного пешком, зашли в кафе, встали у стойки.

- Слушай, может, я тоже могу тебя выебать? Нам это не опасно. А?

Она разозлилась, звякнула о стойку монетками за кофе и ушла. Ей надо было заехать за сумкой в пансион, где эмигранты жили первые десять дней по приезде в Рим. Она эту сумку вот уже месяц не забирала. Она влезла в автобус, встала на заднюю открытую площадку. На остановке две совсем девочки-итальянки ругались с тремя парнями. Один все хватал длинноволосую за сумку, стараясь сорвать с плеча. И она вдруг вспомнила историю в Ленинграде, когда была совсем девчонкой.

Она с подругой гуляла по Невскому и от нечего делать они зашли на галерею Гостиного Двора. Там всегда было полно людей, фарцы и грузин - что-то продающих, покупающих, просто так там стоящих. Какие-то совсем молодые полухулиганы-полуфарцовщики прихватили ее с подругой. Угрозами дать по печени. Она сейчас, в римском автобусе, подумала: "Почему мы не заорали? Почему не устроили скандал? Там ведь полно ментов было..." Они не заорали, а нехотя, подталкиваемые сзади, взятые под руки, пошли с фарцовщиками. Потом их действительно уже припугнули ножом, чтобы они шли на чердак какого-то парадняка. Она не видела, что там с ее подругой делают. Да ничего особенного, ебали ее подругу. И ее тоже. Самый мерзкий тип пихнул ее лицом в какой-то стол, что ли, задрал пальто сзади и стащил ее колготки с трусами вниз. Ножик блестел на столе. Он его на стол положил. "Убить его ножом?" - подумала она, видя блеск ножа. Но было страшно и хотелось, чтобы все было поскорее и можно было бы убежать. Но когда он кончил и она натянула свои трусы с колготками, другой парень быстро осадил ее вниз так, что она полуупала, содрав кожу на коленке. Колготки, конечно, порвала, ее это очень обидело, жалко было колготки. А парень совал ей свой шланг в рот. Он него мерзко пахло. Какой-то резиной, потом, грязью, и ее чуть не вырвало, и она полушепотом-полуплачем попросила: "Выеби меня лучше". А парень все совал свой шланг и сказал еще смеясь: "Может, ты больная. Может, он тебя уже заразил. На хуй мне ебать тебя..." И потом что-то зашуршало, послышались чьи-то голоса снизу, и эти хулиганы-фарцовщики засуетились, сгруппировались, и они с подругой убежали. У подруги ручейки черные бежали по щекам - от туши расплывшейся. Она тоже плакала. Они бы должны были побежать в диспансер, в профилактический центр, прямо на Невском был такой. Туда многие прибегали после неудачных поебок. Там уже знали, что бесполезно у людей спрашивать документы, что все врали свои фамилии и адреса тех, с кем неудачно поебались, и всех профилактировали, что-то делали, только надо было сразу туда бежать. А они пошли к подруге домой, сели в ее комнате и вино пили. И она еще колготку зашивала, стараясь сделать шов незаметным. А через месяц, когда она уже вылечилась - для этого надо было, правда, заразить другого типа, - она опять с подругой шла в сторону Невского, по Садовой, и увидела того типа, который ей свой шланг совал. И она взяла его за рукав - был день, людей полно, и она не испугалась - и сказала ему: "Скажи своему другу-мудаку, чтоб он сходил к врачу!" А тип со шлангом засмеялся: "Ему уже не надо, он уже в Крестах!" - и побежал к трамваю.

В пансионе было мало эмигрантов. Многие разъехались, а новая партия задерживалась - итальянские железнодорожники бастовали, и поезда из Вены были отменены. Там был славный парень, сын хозяйки пансиона. Тоненький, высокий, с длинными волосами по плечам. Они у него вились, и он был похож на девочку-уродку. Он влюбился, видимо, в приехавшую за сумкой. Еще в тот первый раз, когда она в пансионе появилась, одна, без десяти чемоданов, в пиджачке и юбке, сама тоненькая, не похожая на эмигрантов... Хозяйке пансиона помогала молодая итальянка из Катании, Мария. Веселая, только по утрам ругающаяся на эмигрантов - "русские свиньи" она их называла. За то, что те не убирали свои постели, а оставляли скомканными, с простынями, засосанными, будто пылесосами, посредине кровати.

Сын хозяйки принес в комнату-столовую бутыль вина и стал долго объяснять ей, эмигрантке, что та может жить в пансионе бесплатно, с Марией в комнате. И Мария кивала: "Черто, черто!" Только надо немного помогать накрывать на столы к обедам и ужинам для эмигрантов и переводить, потому что она уже понимает немного, его ведь она понимает, так что ей совсем не надо ехать в Остию, в Риме лучше. И Мария улыбалась и кивала на сына хозяйки, улыбаясь же. Это, мол, он все устроил. И она подумала, что уж лучше трахаться с ним, потому что ведь не просто так он предлагал ей жить бесплатно в пансионе, чем с киевлянином, потому что с ним наверняка еще придется трахаться. И она пошла в комнату с Марией и поставила свою сумку около второй кровати. А над кроватью Марии висела картина с Иисусом Христом. Цветная, из журнала. Или даже газеты, тоненькая такая бумажка была кнопкой приколота к стене.

Она поехала в Остию договориться, чтобы кто-то перевез ее чемоданы, два всего, но тяжелые. А там на Почтовой площади всегда кто-то что-то предлагал, какие-то услуги. Но было еще рано, и людей почти не было. Только компания каких-то фарцовщиков. Ленинградских. Одного парня она точно знала, только не помнила, где и как. Он ее тоже вроде узнал. Они перекинулись парой фраз, потом компания пошла прогуляться, и она с ними.