Дмитрий Мамин-Сибиряк - На большой дороге

— Запрягут лошадей и уйдут.

— А может быть, еще будут есть? Наконец, мы еще чаю не пили… Да и тот вегетарианец тоже.

— Какой вегетарианец?

— Ну, Аргентский… Он меня серьезно смутил вчера, а уж я потом догадался, в чем дело. Конечно, вегетарианец, хотя и скрывает это. А вы как бы думали? Хе-хе… У меня знакомый один инженер чуть не умер от вегетарианства и тоже все скрывался.

Староста продолжал наливаться чаем и очень подозрительно посматривал на нас. Потом он не выдержал и спросил:

— Господа, а вы по какой же части будете?

— Мы? А мы, значит, по своим делам, — в тон ответил Василий Иваныч, чувствовавший необыкновенный прилив храбрости. — Значит, своими средствами.

— Так… И тарантас ваш собственный?

— И тарантас наш.

— Очень превосходно…

Староста, видимо, не верил. Когда вошел хозяин Иван Митрич, он начал что-то шептать ему, причем Иван Митрич, в качестве практикованного человека, отрицательно мотал головой.

— Вот этак-то своими средствами… да… А тут старушку богомолку и нашли убитую на трахту… очень далее просто…

— Перестань ты, Мосей Павлыч…

— А то вот этак-то двое провозили крадено золото с промыслов… очень даже просто…

— Это, кажется, по нашему адресу? — спрашивал Василий Иваныч, понижая голос.

— Да, кажется…

А староста не унимался.

— Например, зачем я буду чужие куски считать? Али по горшкам лазить?.. Другая бы стряпка так изуважила…

Разговор принимал неприятный оборот, но к нам на выручку явился Аргентский. Он сразу осадил разговорившуюся подозрительность Мосея Павлыча.

— Перестань ты молоть, толстая борода! Нам-то какое дело до других? Мы сами по себе, они сами по себе…

Аргентский, по-видимому, чувствовал себя как-то особенно хорошо. Когда стряпка подала нам самовар, он подсел к нашему столу уже без приглашения и проговорил:

— А хорошо выпить утром стаканчик чайку…

— Вы опять со своими сухарями?

— Опять с сухарями… Ну, да это все пустяки.

Он что-то не договорил и в то же время желал высказать. Ямщики отправились закладывать лошадей; ушел с ними и подозрительный староста.

— А знаете, мне всего двое суток ехать до дому, — весело проговорил наконец Аргентский. — То есть, вернее, переночевать еще одну ночь, а завтра вечером я дома…

— Вы соскучились по своей семье?

— Еще бы… Катя вот пишет…

Он достал из кармана истрепанный бумажник, набитый разными бумагами.

— Постойте, где у меня последнее письмо от нее? У меня славная баба… Ах да, вот…

Он развернул какое-то письмо и без церемонии начал его читать.

— Да… славная… «Милый Саша, ты опять потерял место»… Удивляется, а кажется, могла бы уже привыкнуть. Да… «Я, конечно, понимаю, что ты не мог там оставаться… и я не понимаю, почему Товиев сердится. Твое спокойное и бодрое настроение меня радует… Будем работать и бороться, Саша. Только вот беспокоит меня Аня, у которой сразу режутся два зуба… Доктор говорит, что ее нужно везти в Крым…» Ну, это уже вздор! Не правда ли, какая у меня отличная жена?

Через полчаса обоз выступал в поход. Из ворот медленно и тяжело выкатывались воза один за другим. Василий Иваныч стоял у открытого окна и считал. На дворе уже позванивали дорожные колокольчики. Это закладывали наш тарантас.

— Шестьдесят девять… семьдесят… семьдесят один…

На одном из последних возов выехал Аргентский.

Он в последний раз улыбнулся нам, приподняв свою поповскую шляпу. Солнце уже поднялось. Пахнуло дорожной пылью. Где-то вдали тускло блестело подернутое утренней дымкой озеро.

— А ведь он счастливый человек… — задумчиво проговорил Василий Иваныч, продолжая какую-то тайную мысль. — И эта жена Катя тоже славная… «Будем работать и бороться…» Право, милая.

1895