Владимир Одоевский - Русские ночи

В Неаполе я мало находил случаев для удовлетворения своей страсти, и потому можете себе представить, с каким изумлением, проходя по Piazza Nova, {Новая площадь (итал.).} увидел груды пергаменов; эту-то минуту библиоманического оцепенения и поймал мой незванный портретист... Как бы то ни было, я со всею хитростию библиофила равнодушно приблизился к лавочке и, перебирая со скрытым нетерпением старые молитвенники, сначала не заметил, что в другом углу к большому фолианту подошла фигура в старинном французском кафтане, в напудренном парике, под которым болтался пучок, тщательно свитый. Не знаю, что заставило нас обоих обернуться, - в этой фигуре я узнал чудака, который всегда в одинаковом костюме с важностию прохаживался по Неаполю и при каждой встрече, особенно с дамами, с улыбкою приподнимал свою изношенную шляпу корабликом. Давно уже видал я этого оригинала и весьма был рад случаю свести с ним знакомство. Я посмотрел на развернутую перед ним книгу: это было собрание каких-то плохо перепечатанных архитектурных гравюр. Оригинал рассматривал их с большим вниманием, мерил пальцами намалеванные колонны, приставлял ко лбу перст и погружался в глубокое размышление. "Он, видно, архитектор, - подумал я, - чтоб полюбиться ему, притворюсь любителем архитектуры". При этих словах глаза мои обратились на собрание огромных фолиантов, на которых выставлено было: "Opere del Gavaliere Giambattista Piranesi". "Прекрасно!" - подумал я, взял один том, развернул его; но бывшие в нем проекты колоссальных зданий, из которых для построения каждого надобно бы миллионы людей, миллионы червонцев и столетия, - эти иссеченные скалы, взнесенные на вершины гор, эти реки, обращенные в фонтаны, - все это так привлекло меня, что я на минуту забыл о моем чудаке. Более всего поразил меня один том, почти с начала до конца наполненный изображениями темниц разного рода; бесконечные своды, бездонные пещеры, замки, цепи, поросшие травою стены - и, для украшения, всевозможные казни и пытки, которые когда-либо изобретало преступное воображение человека... Холод пробежал по моим жилам, и я невольно закрыл книгу. Между тем, заметив, что оригинал нимало не удостоивает внимания зодческий энтузиазм мой, я решился обратиться к нему с вопросом: "Вы, конечно, охотник до архитектуры?" - сказал я. - "До архитектуры? - повторил он, как бы ужаснувшись. - Да, - промолвил он, взглянув с улыбкой презрения на мой изношенный кафтан, - я большой до нее охотник!" - и замолчал. - "Только-то? - подумал я. - Этого мало". - "В таком случае, - сказал я, снова раскрывая один из томов Пиранези, - посмотрите лучше на эти прекрасные фантазии, а не на лубочные картинки, которые лежат перед вами". - Он подошел ко мне нехотя, с видом человека, досадующего, что ему мешают заниматься делом, но едва взглянул на раскрытую передо мною книгу, как с ужасом отскочил от меня, замахал руками и закричал: "Бога ради, закройте, закройте эту негодную, эту ужасную книгу!". Это мне показалось довольно любопытно. "Я не могу надивиться вашему отвращению от такого превосходного произведения; мне оно так нравится, что я сей же час куплю его", - и с сими словами я вынул кошелек с деньгами. - "Деньги! - проговорил мой чудак этим звучным шопотом, о котором мне недавно напомнил несравненный Каратыгин {6} в "Жизни игрока". {7} - У вас есть деньги!" - повторил он и затрясся всем телом. Признаюсь, это восклицание архитектора несколько расхолодило мое желание войти с ним в тесную дружбу; но любопытство превозмогло. - "Разве вы нуждаетесь в деньгах?" - спросил я.

- Я? очень нуждаюсь! - проговорил архитектор. - И очень, очень давно нуждаюсь, - прибавил он, ударяя на каждое слово.

- А много ли вам надобно? - спросил я с чувством. - Может, я и могу помочь вам.

- На первый случай мне нужно безделицу - сущую безделицу, десять миллионов червонцев.

- На что же так много? - спросил я с удивлением.

- Чтоб соединить сводом Этну с Везувием, для триумфальных ворот, которыми начинается парк проектированного мною замка, - отвечал он, как будто ни в чем не бывало.

Я едва мог удержаться от смеха. - Отчего же, - возразил я, - вы, человек с такими колоссальными идеями, - вы приняли с отвращением произведения зодчего, который по своим идеям хоть несколько приближается к вам?

- Приближается? - воскликнул незнакомец. - Приближается! Да что вы ко мне пристаете с этой проклятою книгою, когда я сам сочинитель ее?

- Нет, это уж слишком! - отвечал я. - С этими словами взял я лежавший возле "Исторический словарь" и показал ему страницу, на которой было написано: "Жиамбатиста Пиранезе, знаменитый архитектор... умер в 1778...".

- Это вздор! это ложь! - закричал мой архитектор. - Ах, я был бы счастлив, если б это была правда! Но я живу, к несчастию моему живу, - и эта проклятая книга мешает мне умереть.

Любопытство мое час от часу возрастало. - Объясните мне эту странность, - сказал я ему, - поверьте мне свое горе: повторяю, что я, может быть, и могу помочь вам.

Лицо старика прояснилось: он взял меня за руку. - "Здесь не место говорить об этом; нас могут подслушать люди, которые в состоянии повредить мне. О! я знаю людей... Пойдемте со мною; я дорогой расскажу вам мою страшную историю". - Мы вышли.

- Так, сударь, - продолжал старик, - вы видите во мне знаменитого и злополучного Пиранези. Я родился человеком с талантом... что я говорю? теперь запираться уже поздно, - я родился с гением необыкновенным. Страсть к зодчеству развилась во мне с младенчества, и великий Микель-Анджело, поставивший Пантеон на так называемую огромную церковь Св. Петра в Риме, {8} в старости был моим учителем. Он восхищался моими планами и проектами зданий, и когда мне исполнилось двадцать лет, великий мастер отпустил меня от себя, сказав: "если ты останешься долее у меня, то будешь только моим подражателем; ступай, прокладывай себе новый путь, и ты увековечишь свое имя без моих стараний". Я повиновался, и с этой минуты начались мои несчастия. Деньги становились редки. Я нигде не мог найти работы; тщетно представлял я мои проекты и римскому императору, и королю французскому, и папам, и кардиналам: все меня выслушивали, все восхищались, все одобряли меня, ибо страсть к искусству, возженная покровителем Микель-Анджело, еще тлелась в Европе. Меня берегли как человека, владеющего силою приковывать неславные имена к славным памятникам; но когда доходило дело до постройки, тогда начинали откладывать год за годом: "вот поправятся финансы, вот корабли принесут заморское золото" - тщетно! Я употреблял все происки, все ласкательства, недостойные гения, - тщетно! я сам пугался, видя, до какого унижения доходила высокая душа моя, - тщетно! тщетно! Время проходило, начатые здания оканчивались, соперники мои снискивали бессмертие, а я скитался от двора к двору, от передней к передней, с моим портфелем, который напрасно час от часу более и более наполнялся прекрасными и неисполнимыми проектами. Рассказать ли вам, что я чувствовал, входя в богатые чертоги с новою надеждою в сердце и выходя с новым отчаянием? - Книга моих темниц содержит в себе изображение сотой доли того, что происходило в душе моей. В этих вертепах страдал мой гений; эти цепи глодал я, забытый неблагодарным человечеством... Адское наслаждение было мне изобретать терзания, зарождавшиеся в озлобленном сердце, обращать страдания духа в страдание тела, - но это было мое единственное наслаждение, единственный отдых.