Олег Павлов - Эпилогия

Теперь я ощутил вкус к эпилогам... Эпилог - это начало нового смысла. Странное дело, но если в истории волос стал носить короткую спортивную стрижку. А объявился он потому, что продавал по дешевке свой маленький компьютер: ему надо было платить ежемесячно за снятую у злобливых пьяниц комнатушку. Смыслом жизни его стало одно непристойное и доступное только для избранных развлечение: применяя весь свой технический талант, чтоб воровать время в Интернете, с утра до ночи он лазил по всем порнографическим сайтам, какие только есть в мировой этой полукосмической сети, интересуясь педофилией, зоофилией, свальным грехом, содомией, а также половой жизнью птиц, зверей, рыб, насекомых - и микробов.

Маленький устаревший компьютер оказался ему не нужен, а я получил как раз очередную порцию своей стипендии от Министерства культуры. Получать ее можно всего три года. Год я стоял в очереди на ту стипендию как активист Союза писателей и автор нескольких все же известных обруганных романов, и когда кто-то ее наконец лишился, то и подошла моя очередь. Я получил свою порцию этих дармовых денег, вдруг чувствуя себя у окошка сберкассы не активистом Союза писателей, а инвалидом детства, и понес эти деньги Тимурушке - бережно да спешно я вез их по заснеженной Москве, будто драгоценный горячий бульон, уже воображая, что еду со своим сиротливым маленьким компьютером в тещин домик. Уеду, уеду, уеду! - и стану там, на Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных!

Нашло после этой чужеватой склизкой зимы взлелеянное мое лето... Но место это оказалось вовсе не приспособленным для мук творчества: у меня там отсохли руки от блаженства чистейшего, настоянного на садах и травах воздуха, а душа упорхнула на свободу днепровских просторов, так что было ее не поймать, да еще и теща вечно что-то жарила да варила, мучая старый, ржавый керогаз; она уверовала тем летом, что готовить на керосине ей обойдется дешевле, чем на газе. И надо было возвратиться в Москву, чтобы, как в клетке, снова сидя в четырех опостылевших стенах, начать выдавливать из себя тоскливую трель: "Боже, храни Украину..."

А тут дал знать о себе Паша - он устроился уже не просто охранником, а начальником охраны какого-то супермаркета и звал меня к себе работать на условиях самых выгодных: я должен ничего не делать, никаких там постов и обходов, а буду сидеть у него в кабинете и писать в полном покое да тишине новый роман. Он так был озадачен моим отказом, что не находил слов и только возмущенно восклицал: "Да ты же писатель! Писатель!" "Паша, друг дорогой, ну что мне делать у тебя в супермаркете, раз я писатель?" "Да как это что? Дурак ты - писать, писать!"

Фирма сестры разорилась - упал у нас спрос на французский дезодорант "Дюшес", а у них, во Франции, упал спрос на наши из Архангельска доску да фанеру,- и вот уж сестра моя два года была безработной, не знала, чем же торговать, а я учил ее эти два года, как надо правильно жить. А как правильно? - хватит дурить, иди работать училкой, раз у тебя диплом, это же покой да уважение. В Библии как сказано, внушаю ей: лучше щепоть без труда, чем охапка с трудом, будь, как птица небесная!

Голубовский прочитал в Интернете тот роман, что спас от уничтожения проклятой машиной, позвонил вдруг из своего ниоткуда и предложил начать вместе с ним размораживаться, будто я когда-то превращался в лед. Мы встречались с ним, как заговорщики, растратили месяц жизни, будто командировочные, на то, чтоб основать новое литературное течение, а потом еще месяц - чтобы в нем разочароваться. И он снова ушел молиться в свой Интернет. А я подарил ему на прощание белый, как океанский лайнер, телефон, памятуя, что было плохо слышно его голос в трубке,- тот телефон, который выменял в больнице на бутылку водки у забулдыги-телефониста, потому что жалко было глядеть, как уходит на сторону за бесценок такой красивый аппарат... Только вот не знаю я спустя годы, что произошло с соседом моим Малофеевым. Мы разменяли квартиру и в Солнцеве больше не живем. Когда переезжали мы, Малофеев утащил к себе все, чего не хотел я тащить за собой: гирю, лыжи "Карелия" без палок, два горшка с засушенными в их каменистой почве цветами, старый, продавленный диван и что-то еще. То, что принадлежало мне, тащил он на удивление жадно и даже подобострастно, как если б вся эта рухлядь, перешедшая от меня, оказавшись у него в доме, должна была несказанно изменить его жизнь (соседство многолетнее со мной подслушивание и подглядывание за тем, кто у меня собирался и что несли собравшиеся спьяну,- внушило бедняге Малофееву мысль, что он проник наконец в тот заветный секрет, как добиться почета и денег, нигде не работая и ничего целыми днями не делая). А литератор поднаторел, и давно не слышно, чтоб кто-нибудь звал Голубовского на помощь. Во всех журналах и редакциях - компьютеры да еще и с начинкой из самых быстрых умных программ. Явился в России уже один поэт, так у него такой прогресс, что компьютер сам рифмует импульсы его мозга: он только глянет на кусочек колбаски, а уж готова в компьютере ода колбасе и все читают нарасхват. Говорят, даже кушать потом долго не хочется, так натурально выходят стишки похожими на колбасу! Сие чудо называется виртуальной реальностью. Но в последнее время, к сожалению, стало оно общедоступным: нашлись ушлые люди, которые придумали этому чуду оригинальное именование (виртуальный реализм) и покатились колобками по всему миру читать лекции о "русском виртуальном реализме".

Та программа, что у меня,- уже давно дура, да такая дура, что умные программы в редакциях не могут написанное расшифровать. Нужен "виндоуз", у всех давно кругом "виндоузы", и что ни год новые да новые, а я боюсь их не хочу того менять, к чему, как к своим рукам да глазам, привык. Моему компьютеру, что стоил столько денег,- нынче грош цена, его не возьмут даже на детальки. А сохрани я пишущую машинку с бухгалтерской кареткой, то на лом бы только и пошла, даром, что ли, теперь каждый второй бухгалтер под статьей ходит, какие там машинки... А тут и голос дедушкин: "Хватит, говорю ж тебе, людям брехать!" Но я ему в ответ: "Так я ж, дедулечка, про себя... Я ни у кого ничего не отнимаю... Что же мне, до самой смерти ждать?"

По дороге из Юрятина, в поезде, когда возвращался в прошлом году с какой-то литературной конференции, на подъезде к Нижнему Новгороду приснился сон. Хожу по комнатам квартиры, очень напоминающей дедовскую в Киеве, но и чужой, новой. Вижу деда. Он сидит в кресле, насупился и молчит. У меня он угрюмостью своей вызвал робость. Кажется, бабка ходила по комнатам, стыдила меня, что я с дедом по-людски не поговорю. Дед вдруг не вытерпел - и мы крепко-крепко обнялись, а потом он повел меня по квартире и стал жаловаться как родному: сказал, что очень хочет, чтоб купили ему унитаз, и рассказывал какой - пластмассовый, превращающий все якобы в порошок, ну, словом, чудо техники, отчего я понял, что это должен быть биотуалет. И что-то детское, щемящее было в его желании иметь то, чего даже в глаза не видел, о чем только слышал - как у ребенка, что мечтает об игрушке... Но тряхнуло, наверное, вагон - и я очнулся. Поезд не двигался. В запотевшем оконце, как в аквариуме, был виден безмолвный кирпичный замок станции, погруженный в ночь, и проплыл одинокой рыбкой, золотясь под фонарями, какой-то маленький человек. Уснул я, когда поезд наконец пустился стрелой в свой прямой кромешный полет, но до самой Москвы сон этот так и не возвратился; не возвращается и по сей день.