Валентин Распутин - Слух

Валентин Григорьевич Распутин

СЛУХ

В деревне, где я зимой жил, прошел вдруг слух, что водку с 1 февраля уценят. Слух, конечно, он и есть слух, сама жизнь учит не доверять им, и все-таки мужики клюнули. А клюнули оттого, что у слуха была основательная подпорка: мол, да, водку уценят, и сильно, но зато введут систему строгих штрафов. За каждый невыход на работу - пятьдесят рублей. Государство, мол, в убытке не останется, и то, что не доберет оно при продаже, с лихвой возместит с прогульщиков. И их таким образом прищучит, а то и верно, распустили. Мол, крякаешь, что дорогая, когда в карман лезешь,- пожалуйста, вот тебе дешевая, пей. Пей, да дело разумей. Называлась даже новая цена "Пшеничной" - три семьдесят.

Были, конечно, и сомневающиеся. Особенно их смущало 1 февраля. Несерьезная какая-то дата. Вспомнили, что прежде уценки имели другое число - 1 апреля. Энтузиасты слуха на это отвеча-ли, что нынешним уценкам со старыми не тягаться, потому и решено отделиться. Да и водка - продукт, так сказать, не общего ряда, продукт наклонный, ну и быть ему во всем наособицу. Чего лезть в 1 апреля, в день по всем статьям узаконенный, ежели речь только о ней, горемычной, и идет?

И до того этот слух вошел в силу, до того окреп, что и представить нельзя было, чтобы он не подтвердился. Даже я, непреклонный поначалу во мнении, что этого быть не может, под конец закачался: чем, действительно, черт не шутит?

И вот 1 февраля наступило. День был рабочий, но в леспромхозе, во-первых, скользящий график, а во-вторых, от нижнего склада до деревни недалеко, и лесовозы с утра так и принялись шить по улице, громыхая прицепами. Нетерпение усилилось и уверенность возросла, когда стало известно, что магазин закрыт, а Вера, продавщица, уехала в ОРС - за тридцать километров в центральный поселок леспромхоза. Зачем уехала? Ясно, за новыми расценками и инструкциями. Появился новый слушок: в первые дни, чтоб народ на дармовщину не опился, на руки станут отпускать только по одной бутылке.

Когда Вера ездила в ОРС, она открывала магазин после обеда, в три часа. К этому времени и я пошел туда - и полюбопытствовать, и прикупить кое-что для стола. Я жил один, запасов у меня не водилось, поскольку их не водилось на прилавках, и я волей-неволей всякий раз после нового привоза тянулся вместе со всеми в магазин.

На крылечке гудела толпа, когда я подошел,- большей частью мужики, какие-то все невзрач-ные, нахохленные по-воробьиному и сморщенные - то ли от долгого дежурства на морозе, то ли верно, как говорят, присела мужичья порода. Но были и бабы - эти нынче ни в одном деле не отстают от мужиков. Улицу перегородили два лесовоза, водовозка, автобус и "Жигули". Едва я подошел и успел поздороваться - двери распахнулись, и люди - меня это удивило больше всего - не особенно толкаясь, словно бы ценя оказываемую им высочайшую милость и чувствуя торжественность момента, прошли внутрь и выстроились в очередь.

Нет, момент, пик его и слава наступили только теперь.

Первым в очереди оказался Колька Новожилов с КрАЗа. Сорок лет мужику, а ему все - и стар и млад - Колька.

- По сколь велено давать, Вера Афанасьевна? - первым делом поинтересовался Колька у продавщицы, еще не готовой, стягивающей на могучей груди тесемки халата.

- Чего - сколь? - притворилась она, что не понимает.

- Как чего?! "Калачиков".

"Пшеничную" здесь зовут "калачиками". Никакой другой давно не водится.

Толпа не успела затаить дыхание - Вера спокойно ответила:

- Хоть ящик бери. Жалко мне ее, что ли?

Народ зашевелился: вот ведь врут! Вот врут! Вот чего только не напустят, чтоб держать человека в раскаленных нервах!

- Тогда... тогда,- Колька растерялся и не знал, на что решиться.Тогда... пять штук.

Вера одним захватом брякнула перед ним пятью бутылками и щелчком стрельнула костяшками на счетах: тридцать и один рубчик.

- Ты чего?! - хихикнул Колька.

- А ты чего? - уставилась на него продавщица.

- Чего насчитала-то? Ты это... игрулечки свои потом.

- Слепой? Не видишь?

- Не слепой и не глухой. Грамотный. Ты почем ее продаешь?

- А ты что - в первый раз ее в глаза видишь? Не знаешь?

- Где у тебя новая цена?

- Какая новая цена?

- Госу-дарственная! Сегодня какое число?

Вера сграбастала с прилавка бутылки и поставила их куда-то себе под ноги.

- Ты чего?! - закричал Колька и повернулся за поддержкой к народу: Она чего это, а? Она по-вчерашнему хочет, по-старому. Вы поглядите!

- Проваливай! - отрезала Вера, не вступая в переговоры.- Следующий!

- Чего проваливай! Чего проваливай! - завопил Колька.- Сегодня какое число? Вся страна пьет по-новому, а ты чего?! Ты кому ее - баранам продаешь? Совсем уже обнаглели! Вся страна пьет по-новому, а мы значит, плати. За шесть, значит, за двадцать!

- Следующий! - переводя голос из грудного в горловой, потребовала Вера.

Следующим был пенсионер Иван Демьянович Карнаухов по прозвищу Кабыть, человек тихий и осторожный, всю жизнь проработавший в ночных сторожах. Иван Демьянович залепетал:

- Я тоже, кабыть, по-новому... кабыть, за три и семьдесят.

- Да вы что - очумели?! - Вера гневно уперла руки в боки, оглядывая очередь и понимая уже, что перед нею стоит сейчас народ единого духа.Какие три семьдесят?! У вас соображенье маленько есть? Или уж последнее пропили?

- Слух же прошел,- послышалось из очереди.

- Да мало ли что вам наговорят! Вы пошто сюда-то по слуху идете?

- Не слух - сообщение было! Сам слышал,- подпустил чей-то нетвердый голос, но кто в таких случаях замечает расхлябанность?

И - загудели:

- Ага, в тайге живем, так всё можно. И недовозить можно, и обдирать можно.

- Будто нелюди мы. Будто закону нету.

- Известно, закон что конь: куда хочу, туда и ворочу.

- Ишь, наела бока-то,- вступил опять в роль Колька Новожилов, больше всех потрясенный зашатавшейся уценкой.- Оно и старую цену надо проверить, какая она. Неизвестно, где ее набавляли.

Этого Вера вынести не могла.

- Я тебя счас как шурану! - потянулась она к Кольке.

Он отпрыгнул.

- Проверяла! Ты у меня еще придешь, ты у меня попросишь! Кто еще тут хочет проверять? - крикнула она в очередь.- Кого я обманываю? Очумели, совсем очумели. Из-за них бьешься, мерзнешь, клянчишь там, правдами и неправдами выбиваешь, а они вон что!

Очередь притихла. Веру побаивались: могла она и словесно перепустить, могла при надобнос-ти и задеть неловко. Бывало такое, бывало. Ни одного мужика в деревне нельзя с нею рядом поставить. Тому уж лучше сразу сдаваться, чем пытаться с какой угодно стороны равняться. Но главная сила Веры заключалась, конечно, в том, что стояла она за прилавком, а это по нынешним временам не меньше, чем быть директором леспромхоза.

- Мне, кабыть, за шесть за двадцать,- сдался Иван Демьянович, протягивая деньги.