Александр Рекемчук - Мальчики

Слава богу, это оказалось неподалеку. Миновав двор обшарпанного здания, мы отыскали черный ход (нам так и сказали: "с черного хода"), а он и впрямь был черным - темнотища, хоть глаз выколи, поднялись на второй этаж, открыли дверь и очутились в коридоре, стены которого были окрашены тусклой масляной краской.

Навстречу нам вышла пожилая женщина в синем халате - то ли уборщица, то ли нянечка, - равнодушно справилась:

- Новенький?

- Да, новенькие мы, - подтвердила няня Дуня. - Вот привезла вам.

- Ну-ну, - вздохнула старушка. - Звать-то как?

- Женя. Он у нас хороший мальчик, Женечка. Послушный.

- Они у нас тут все хорошие, - согласилась старушка. И зачем-то взяла в руки прислоненную к стенке швабру. - Они у нас тут все послушные.

- А можно... - робко начала няня Дуня. - Мне бы взглянуть хоть одним глазком, где он жить будет? Где спать будет?

- Загляни. Вон дверь.

Мы с няней Дуней подошли к указанной двери, приоткрыли ее.

- Мамочки!.. - тихо изумилась няня Дуня.

За дверью оказалась такая огромная комната, какой я еще не видал в своей жизни. Однако, несмотря на громадные свои размеры, эта комната казалась все же очень тесной, потому что она была сплошь - из конца в конец уставлена железными койками. Их тут было, наверное, сто. (Я уж признавался, что далее ста в ту пору я еще не умел считать, и если было очень много значит, сто.) Вот их и было тут сто - одинаковых, аккуратно заправленных коек. Но все они были сейчас пусты. И вся эта огромная комната была пуста. Впрочем, нет: в самом дальнем углу виднелись чья-то голова и чьи-то ноги.

- Мамочки, - повторила няня Дуня, - да это же хуже нашего... - Но она тотчас припечатала ладонью собственный рот, и я так и не понял, что она хотела сказать.

- Ну, милая, досвиданькайся со своим парнем, - распорядилась старушка. - Тут чужим нельзя долго.

- Какая же я ему чужая? - возмутилась няня Дуня и заплакала. - Один ведь остается, дитятко....

- Оди-ин! Кабы один, а то их тут целая рота. Как все разом заведутся хоть сбежи... А чужим тут задерживаться не велено.

Что ж, пришлось нам прощаться.

И на прощание няня Дуня вынула из торбы, отдала мне ту большую коробку конфет, что принесла на вокзал Вера Ивановна. А еще - тихонечко, секретно - положила мне в карман пятирублевку. Старую, конечно, какие они были тогда. Когда они еще были пять рублей, а не пятьдесят копеек.

4

- Звать?

Я сказал.

- Фамилия?

Я сказал.

- Откудова?

Я сказал.

- Та-ак... Подойди, Прохоров.

Я подошел.

- Рад, очень рад. - Он протянул мне два пальца. - Будем знакомы. Он лежал на своей койке поверх одеяла, притом в ботинках, закинув ногу на ногу.

Я уж говорил, что когда мы с няней Дуней заглянули в комнату, где мне теперь предстояло жить, то в самом ее отдаленном конце заметили чью-то голову и чьи-то ноги.

Так вот, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что голова и ноги принадлежали разным владельцам. Голова принадлежала мальчику, сидящему на кровати, - это был очень маленький, очень смуглый, очень черноглазый, очень испуганный мальчик, по всей вероятности, тоже новичок. А ноги принадлежали тому, который лежал на кровати в ботинках.

Здоровущему дылде.

У дылды, конечно, тоже была голова. Было широкое, скуластое лицо, и вдобавок к нему уши лопухами, так что все лицо его поперек занимало гораздо больше места, чем если мерить ото лба к подбородку. А уж когда на лице появлялась улыбка...

- Что это у тебя под мышкой, Прохоров?

- Конфеты, - сказал я.

- Ах, конфеты. И, небось, шоколадные?

Дылда одним махом перенес ноги на пол. И завращал глазами:

- А известно ли вам, молодой человек, что шоколад вреден для голосовых связок? Вы зачем приехали сюда - учиться пению или поедать шоколад?

Я стоял ни жив ни мертв.

- Подать сюда эту мерзость!..

Я подал.

Он сноровисто потянул тесемку, раскрыл коробку, запустил туда пятерню и отправил сразу целую горсть конфет в свой широченный рот.

Скулы его заходили ходуном, глаза зажмурились, будто у кота, а пальцы продолжали рыться в коробке.

- Эт-то еще что такое?.. Бутылочка? С ликером? Пе-да-гогика!

Он, клацнув зубами, расколол шоколадную бутылочку и заглотал ее.

Через несколько мгновений в коробке осталось лишь несколько самых невзрачных конфет. Но он, наверное, уже больше не мог. Оттолкнул коробку.

- Угощайтесь... Но чтоб это было в последний раз!

А сам снова отвалился на подушку, протянул ноги, погладил живот.

- Маратик, - тихо и жалобно обратился он к черноглазому мальчику, принеси водички. Там, в коридоре, бачок. И стаканчик там...

Черноглазый мальчик покорно направился к двери.

- А тебя самого как зовут? - набравшись смелости, спросил я. Ведь состоявшееся знакомство было еще необоюдным.

- Зови меня просто, по-дружески: Николай Иванович. Николай Иванович Бирюков.

- А ты в каком классе?

- В четвертом, - ответил дылда. - В четвертый перешел.

Тогда меня нисколько не удивило, не озадачило, не рассмешило то, что дылда, величавший себя Николаем Ивановичем, всего-навсего, оказывается, перешел в четвертый класс и был, таким образом, лишь тремя годами старше меня. Теперь, конечно, я бы посмеялся, а тогда - вовсе нет. Ведь эта разница ничего не значит лишь для людей взрослых и для тех, кто уже метит во взрослые. А у детей это очень значительная и наглядная разница. Так, ученику второго класса любой первоклассник представляется ничтожной букашкой, мелкотой. А в глазах того же первоклассника ученик четвертого класса - это уже огромный и всесильный мужичище, грозный обидчик либо надежный заступник.

И я тогда еще не знал, кем он для меня окажется - обидчиком или заступником, вот этот широкоскулый дылда, съевший мои конфеты.

- А ты... тоже поешь? - спросил я.

- Что-о?

Николай Иванович Бирюков снова вскочил с постели и опять завращал глазами:

- Как ты сказал? "Тоже"?.. А кто здесь еще поет, кроме Николая Бирюкова? Николай Бирюков - первый дискант, первый солист хора! Когда Бирюков берет си второй октавы...

Он стал в позу, раздул ноздри, потянул воздух, открыл рот...

И тотчас раздался совершенно безобразный, режущий ухо, пронзительный звук.

Я вздрогнул.

Но все же уловил, что этот жуткий крик вырвался не из горла Николая Бирюкова, а из окна - оно было распахнуто настежь.

- Кто это?

- Это? - Бирюков бросился к окну, повис на подоконнике. - Это розовый фламинго.

- Какой фламинго? - удивился я и тоже стал карабкаться на подоконник.

- Розовый.

- Почему?

- Вот чудак! У нас же здесь зоопарк.

Он подсадил меня.

Прямо под окном, в сотне шагов, за бетонным забором, за густым заслоном деревьев виднелась голубизна воды.

И было видно отсюда, как по всему зеркалу пруда - вдоль и поперек, стаями и поодиночке, поспешно и неторопливо - плыли птицы. Белые, черные, синие, зеленые, розовые. Птицы ныряли, били крыльями, галдели, пищали, свистели, крякали - и вот снова пронзительный, резкий звук перекрыл этот галдеж...