Николай Шпанов - Красный камень

Мы не сразу в состоянии оценить все значение того, что на той стороне реки из-за кустов вышел мальчик. Это не галлюцинация. Это самый реальный живой мальчуган лет десяти с выгоревшими до белизны вихрами волос, в белой рубахе без пояса и коротких, чуть пониже колен, полосатых портах. В этот миг не было, кажется, ничего глупее традиционного изображения ангела - в длинном хитоне, с крыльями за спиной, - но нам казалось, что так, именно так, как этот деревенский мальчик, должен выглядеть добрый ангел-хранитель из русских сказок. Канищев приподнялся на руках и, так же как я, молча с удивлением глядел на ребенка. И воистину нет границ человеческим странностям: никто из нас не крикнул о том, что мы голодны, что один из нас не может больше двигаться. В один голос, перебивая друг друга, мы закричали: - Эй, мальчик! Что это за река? - А Лупья, однако, - ответил мальчик с таким видом, словно говорил с дурачками. И что же порадовало меня больше всего в этом ответе?.. - Ага, значит ориентировка верна! - А кто ты, мальчик? - вежливо спросил Канищев. - Хрестьяне. - Ты здесь один? - Не. - А с кем ты? - С батей. - Позови батю. Мальчик подумал, повернулся и не спеша ушел в лес. Долго ждем, никто не появляется. Закрадывается страх: не ушел ли паренек совсем? Время идет, страх переходит в настоящее отчаяние. Мы принимаемся звать что есть силы. Но на крики никто не выходит. Наконец, когда мы совсем осипли, появляется тот, же мальчик. - Цаво? - Батю, батю-то позови! Парень нехотя оборачивается и кричит: - Тять, а тять!.. Однако беглые клицут. Вышел мужчина в серой домотканой одежде, с топором у пояса. Начался опасливый допрос. Переговоры кажутся нам нескончаемо долгими. Лесоруб хочет знать о нас все: кто, откуда, зачем, есть ли оружие. Он полон недоверия и опасений. Видно, жизнь в этих далеких лесах не обеспечивает от неприятных встреч. Наконец нам удается убедить его в том, что мы не убежали из лагеря, не имеем никаких дурных намерений, только и мечтаем о том, чтобы поскорее найти каких-нибудь представителей власти. Еще поразмыслив, лесоруб наконец вытаскивает из-за пояса топор и принимается за дело. Одна за другой падают под звенящими ударами елки. Вихрастый паренек проворно освобождает их от ветвей, и через какой-нибудь час готов плот, а еще через полчаса мы сидим на том берегу возле костра Павла Тимофеевича Серавина, крестьянина деревни Ржаницинской. Он пришел сюда накануне косить. Пришел косить? Значит, деревня рядом?.. Ну конечно, рукой подать! - Двенадцать верст напрямки будя. - А если идти рекой, берегом, как мы шли? - интересуется Канищев. Серавин подумал. - Суток, однако, на двое пути хватит. Канищев качает головой: ему ни за что не дойти. Павел Тимофеевич говорит много и быстро, но понимаю я мало: путают ухо "ч" вместо "ц", а "ц" вместо "ч". Пока над костром сушится обувь, Канищев расспрашивает Серавина и посвящает меня в историю этих краев: - Это - самый чистый русский народ, какой, вероятно, у нас сохранился, говорит он уверенно. - Заметьте, здесь никогда не было крепостного права. Полная самостоятельность и независимость всегда отличали этот край. Теперешняя Северо-Двинская губерния, а прежде Вологодская, сохранила черты оригинальной северной культуры. Все это произносится так, словно договориться именно об этом сейчас важнее всего; словно это кто-то другой, а не он, Канищев, восемь суток ничего не ел, не он собирался умирать на последнем привале. - Это вы верно, - прислушавшись, отозвался Серавин, - крепостного права здесь не бывало. Однако вот прежде по всей Выцегде сидели Строганы. Их места были. Строганы да монахи... Тут скитов - цто деревьев. Но мы все одно, однако, были вольными, - с гордостью добавил он. Серавин-отец просушил у костра намокшие онучи и стал обуваться. Глядя на него, начал обуваться и мальчик. Они делали это рачительно, крепко заматывая онучи и обвязывая ремешками от поршней. Потом Серавин оглядел нашу обувь, ничего не сказал, но по тому, как он покачивал головой и цокал языком, можно было судить о недоверии, какое внушали ему наши опорки. Подумав, он велел сыну вырубить четыре длинных жердины. Назначение их оставалось для нас загадочным до самого того момента, как Серавин построил нас в походный порядок. Первым шел он сам с довольно тяжелой жердиной, которую держал в руках поперек пути, как канатоходцы держут свои балансирные палки. Вторая жердина - поменьше - была дана мальчику для той же цели. Остальные две служили как бы своеобразными перилами, тянувшимися от отца к сыну по правую и левую сторону от нас, грешных. Серавины большой и малый - укрепили эти поручни у себя под мышками таким образом, что Канищев как бы повис на них. Я сделал было попытку занять последнее место в процессии, но Серавину не пришлось тратить много слов, чтобы убедить меня в том, что и мне, хотя я чувствую себя гораздо бодрее Канищева, лучше держаться возле поручней. Для убедительности Серавину было достаточно показать мне открывшуюся за ближайшими деревьями переправу через широчайшее болото: брошенные без всякой крепи жердины, где две рядом, а где и в один ряд. Я понял, что пробалансировать по такому "мосту" будет не легко. Мы пошли. Отец ловко скользил мягкими поршнями по жердям, за ним, едва передвигая ноги и всею тяжестью повиснув на "поручнях", плелся Канищев. Скоро я увидел, что за осокой, куда уходил конец того, что я принял за переправу, открывается новое болото, за ним третье - и так без конца-краю, без перемычек суши. - Велико ли болото-то? - спросил я. - Да верст с десяток будя, - спокойно ответил Серавин. Я со страхом подумал о том, как-то пройдут эти десять верст наши спасители, почти неся Канищева. - А всего до деревни? - спросил я опять. - Чельных двенадчать, - как ни в чем не бывало бросил замыкавший шествие мальчуган. Его отец передвигал ноги, не отрывая их от жердей. Я пробовал делать так же, но каблуки то и дело соскальзывали с круглых тонких жердин, к тому же подчас влажных или обомшелых. Колени у меня дрожали от напряжения, и остатки рубахи на спине взмокли от пота. Временами казалось, что я изнемогаю. Не лучше ли признаться в своем бессилии, сесть на жердь и будь, что будет? Но сзади меня слышалось ровное дыхание мальчугана. Мне было мучительно стыдно. Я глотал слезы и, подавляя готовое вырваться рыдание, заставлял израненные, дрожащие, как у старика, ноги двигаться делать шаг, еще и еще... Вероятно, это было очень трудно, потому что к концу пути я не очень хорошо понимал, что происходит вокруг, и пришел в себя уже на твердой земле, возле избы, услышав хриплую жалобу Канищева: - Ну и версты же у вас, Павел Тимофеевич! - Версты - они у нас не меряны. Так ведь, по ходу сцитаем. Может статься, и гаку маненько есть. - Да на двенадцать-то верст гаку не меньше шести. - Может, однако, статься. ...Но наконец мы в просторной, светлой избе. Жилье во втором этаже высокого дома. Внизу - кладовые. Хозяйка, куча ребят, недоуменно глазеющих на нас из-за печки, на всем следы домовитой опрятности, того особенного, крестьянского довольства, которое происходит не от избытка, а от бережливости. Сбросили опорки и лохмотья и сдали хозяйке - сушиться, чиниться. Скоро на столе шумел самовар и сковородка глядела на нас с шестка большими желтыми очами шипящих яиц. Много рассказывал нам хозяин о том, как живет здесь народ. Не легко дается хлеб человеку. Мало земли. Кругом леса да болота. Сено везут за десятки верст. Зимой идут на лесозаготовки Северолеса. Получают по полтиннику с пятивершкового ствола - с валкой, вывозкой и разделкой на берегу. А за сплочение и сплав - еще по двугривенному. В зиму выходит по двести стволов с человека. Рублей полтораста. Харч свой. Жилье тоже свое. Вот в таких зимовьях, какое попалось нам, и живут. - Почему же вы не строите в зимовьях настоящих печей, с трубами? интересуется Канищев. - Ведь дым может просто задушить. - А простая пецка нам не годицца. Мало тепла от нее. День-деньской по пояс в снегу, а весной во льду вороцаешься. К вецеру, как придешь, тела не цуешь. У пецки простой и просохнуть неможно. А такой вот оцаг, как у нас, жару дает много больше. Ну, Миколай Миколаиц, цайку-то есцо стаканцик? И хозяин цедит мне из самовара кажется десятый стакан. Изба набивается полным-полнешенька. В деревне всего восемь дворов, но народу в них не меньше сотни. Мужики - народ все здоровый, степенный. Разговор ведется серьезный. Расспросы больше о тем - зачем мы летали, да как? Зачем сели в таком медвежьем углу? Удивление общее, что выбрались целы из лесу. Край кишмя кишит, по словам крестьян, медведями. Еще не так давно грамотными здесь были только те, кто возвращался с военной службы. Зато тут все, большие и малые, знают компас. - Во, буссоль-то у вас была, это ладно, - говорит большой бородатый мужчина. - А то бы ни в жисть и не выйти вам из лесу. - А вы давно знаете компас? - Как себя помним. У нашей артели свой. Старый вот только, деревянный еще. От дедов достался. А без него нельзя. Газета бывает здесь иногда у хозяйского брата, Зотея Тимофеича. Ночью простились с хозяевами и в лодке отправились на другую сторону Вычегды, в Сойгу, ждать парохода. - А когда он здесь ходит? - спросили мы у хозяина. - Тоцно сказать затруднительно. Вот нынце прошел, к примеру, тот, цто должен был идти третьеводнись. Мозет, завтра пойдет, а мозет, и церез неделю. Да там, в Сойге, подоздете. Там у Якова Ивановича дом не хузе других. И харц он вам предоставит. Действительно, дом у этого Якова Ивановича оказался преотличный. Мы жили у него четыре дня до парохода. Отсюда же и депешу отправили в Москву - с нарочным на телеграф, за пятнадцать северо-двинских верст. А потом поплыли по Вычегде на стареньком, скрипучем пароходике. На палубе громоздились зыряне с востроносыми лайками - на Урал за охотой. А в буфете первого класса, куда нас, оборванных и грязных, пустили с явной опаской, заразительно вкусно дымилось в стаканах кофе и разносился запах ветчины, поджаренной с луком. ...Разноцветное поле карты-десятиверстки безобидно глядело на нас зелеными узорами лесов. Все на ней было так просто, ясно и мирно. Моя курсовая черта уверенной черной стрелой упиралась в излучину Лупьи. Всего каких-нибудь пять дюймов, не больше, отделяли место нашей посадки от жилья. И на этих-то пяти дюймах мы восемь суток боролись с лесными завалами? Чуднo и даже немного стыдно. А впрочем, плохо подсыхающие ссадины рук и гноящаяся рана на ноге говорят о том, что прогулка была не легкой. Но дело не в ссадинах. Даже не в пяти предательских дюймах карты, отделявших нас от жизни. Больше всего занимает вопрос: где остальные участники состязаний? Кто пролетел дальше всех? Ох, скорей бы добраться к газетам! ...И вот мы в Москве. Полета нам не засчитали, хотя наш шар прошел немного большее расстояние, чем шар Федосеенко и Ланкмана. По регламенту состязаний, барограф должен был быть представлен жюри в запечатанном виде, а ведь мы принесли только вынутую из прибора барограмму, Поэтому победителями все же признаны Федосеенко и Ланкман. Вполне справедливо, но очень обидно и немножко стыдно. Неужели так-таки и нельзя было не бросить барограф? - Это вы виноваты, маэстро, - не очень уверенно попрекнул меня Канищев. Если бы не так обо мне заботились, не бросили бы прибор... Но сейчас же, чтобы загладить этот выпад, он взял меня под руку.