Андрей Меркулов - Крылья земли

— Простите меня, Татьяна Ивановна, я обидел вас, — сказал тогда Балашов старшей сестре.

— Это все пустяки, Антон Петрович. Я только боялась, что плохо буду вам помогать. Лучше было бы позвать доктора Кузнецову.

— Кузнецова терапевт, а кроме того, она дура, — уже не думая, что этого нельзя говорить при сестрах, ответил ей Балашов. — Не надо было Кузнецову. Вы очень хорошо мне помогали. Вы мне хорошо помогали, спасибо, Татьяна Ивановна.

Он оперся рукой на стол; на высокой каталке больную вывозили из операционной. Она лежала неподвижно, но с открытым лицом, и из коридора, где ждала ее мать и тот упрямый полковник, убедивший Балашова взяться за это трудное дело, можно было увидеть, как ее везут, и потому, что лицо у нее было открыто, можно было понять, что все кончилось благополучно.

— Маша, что с тобой? — сказал летчик, когда ее провезли недалеко от него по коридору.

Балашов заметил, что все сестры смотрят на него теперь совсем не так, как смотрели еще вчера, — они слушались его почти так же мгновенно, как Скроботова.

— Скажите летчику, что все в порядке. Она будет жить. — Он посмотрел вниз, под стол, и вдруг почувствовал, что ему самому плохо. Он увидел таз с салфетками в крови; до сих пор он никогда не боялся крови, но теперь он вдруг вспомнил все, что только что произошло, когда больная могла через минуту погибнуть.

— Уберите это, — внезапно обратился он к сестре, показывая на таз.

— Вам плохо, Антон Петрович, я дам вам нашатырный спирт… — Сестра подошла к нему с флаконом.

— Нет, мне уже хорошо. Не надо ничего. Пустяки. Просто я устал. Но это все пройдет. — Он почувствовал, как поднимается в нем неукротимая, внезапная радость. «Я сделал это. Я все-таки сделал это. Теперь она будет жить», — думал он, приходя в себя. И этот приток опьяняющей радости вернул ему силы, и он снова почувствовал себя бодрым и готовым работать. За окнами операционной он вдруг впервые увидел деревья больничного сада — они качались под ветром, на улице в это время поднялся ветер, над садом быстро шли высокие облака.

— Зачем мне нашатырный спирт? — сказал он, глядя на сестру, стоящую перед ним с флаконом. — Приводите в порядок операционную. Приготовьте мне чистый халат. Кто у нас следующий? Кравченко? Это старик с грыжей? Ему надо сделать сначала морфий, операция будет под местным наркозом. Готовьте Кравченко. Нам с вами надо работать. У нас сегодня еще много работы.

И он пошел в соседнюю комнату дважды мыть руки в растворе нашатырного спирта.

В палату, где уже лежали двое и где за окном был виден сад, весь в снегу, убранный как на праздник, привели третьего больного. Это был высокий человек лет тридцати, с чистыми прямыми чертами лица, бледного и похудевшего уже, освещенного тревожно и лихорадочно горящими глазами. Звали его Сергей Аксенов.

В первые дни он избегал разговоров с соседями, лежал молча и все время думал о том, что слишком быстро и неожиданно случилось с ним это несчастье. «Почему же именно так случилось и именно со мной?» — думал он. Это был наивный вопрос, но его задает себе всякий, с кем случается несчастье; поскольку в мире есть еще несчастья, то они так или иначе должны выпадать на чью-то долю; и тогда начинают себя спрашивать: почему страдаю я, когда есть люди гораздо хуже меня… Вышло так, что ему, Аксенову, не повезло. Все это было просто нелепым случаем. Но думать об этом все равно было все еще тяжело. Тем более, что неизвестно, можно ли теперь что-либо поправить в его судьбе. Хотя, может быть, еще не поздно, и он останется жить.

В первые дни, лежа в больнице, Аксенов только и делал, что вспоминал о своей жизни. Только теперь он понял, что прожил уже очень много, но сам не заметил, как прожил. В другое время или для других людей таких впечатлений жизни хватило бы до самой старости. Мы все теперь живем очень быстро и видим очень много, и иной раз сегодня уже даже не думаешь о том, что было вчера. Жизнь стала очень быстрой. А когда вдруг остановишься и посмотришь на нее как будто издали, то похоже, что быстрой лентой разматываешь перед собой картину, полную воспоминаний и красок, и в ней есть много незабвенно-волнующего и много прекрасного, которое не всегда замечал сразу, а потом есть уже и обиды, есть и горечь. Но главным все-таки было счастье. Только было оно разным.

Он вспоминал о том, что до войны он был рассеянным и увлекающимся мечтателем, и в этом тоже было много счастья. Тот прожил слепым, кто не знал, какое счастье бывает в способности увлечься. В то время счастье его нетерпеливо стремилось вдаль, где, казалось, все было еще лучше, чем вокруг, хотя вокруг все тоже было прекрасным, а если и было плохое, то он его почти не замечал. Прекрасной была дружба в школе. И светлый большой класс, когда они перешли в новую школу, — класс с большими окнами в верхнем этаже, где цветы на окне можно было представить себе дикими зарослями, если прищуриться и вообразить себя в джунглях. Учился он тогда неровно. Но до сих пор нельзя забыть, как волновался однажды, когда получил пятерку по истории у самого строгого учителя; дома все хвалили, а мать даже стала плакать от радости за него. Кроме пятерок, в школе приходилось получать иногда и двойки, особенно по немецкому языку. И он теперь уже не помнил, что чувствовал, получая двойку, хотя минуты эти были все же довольно скверные. Во время уроков однажды весной они увидели на дереве под окном воробья; и воробей этот так беззаботно прыгал по голым еще веткам, где набухали почки, что сразу было ясно — идет весна, а небо было по-апрельски бездонным и чистым и холодным еще… Здорово было также, когда они с толстым Наумом выпускали стенгазету и поругались из-за рисунка и Наум рассердился. И в это время погас почему-то свет и вместо воды Наум хлебнул в темноте из какой-то банки тушь, а потом они оба долго смеялись, пока Наум отмывался от этой туши. Хороший был он парень. Потом он погиб под Волоколамском.

Вспомнилось также лето, которое перед последним годом школы провел у родных в деревне. Погода была чудесная, и мальчишкам делать было совершенно нечего, но это только так казалось, потому что они строили плоты и спускались на них по реке к протоке, над которой смыкались листьями деревья, и таинственный полумрак был здесь, как на далекой реке Амазонке. Кроме того, они ловили маленькими капканами кротов и в конторе колхоза получали по рублю за каждого — уйма денег. Кроты были вредители, а мальчишкам еще говорили спасибо. На лугах пахло сеном, они помогали колхозу убирать сено и иногда ночевали в поле, и тогда он особенно полюбил далекие звезды, щедро рассыпанные в темносинем бездонном небе. В день первых выборов гуляли всей деревней; мужики и бабы разъезжали на тройках, нарядно украшенных флагами из яркого кумача. И мальчишек тоже сажали на эти тройки, и это тоже запомнилось хорошо. Сытые кони крупной рысью несут их по улице, разбрызгивая грязь после дождя, звенят колокольчики, качаются избы по сторонам, из-под колес выскакивают с лаем собаки, и хочется, чтобы кони вынесли за околицу и навсегда полетели в поле по дороге, которая вьется без конца.