Василий Шукшин - Верую! [сборник]

Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.

– Не я ее учил пить.

– Кто же, я, что ли?

– Ну и не я!

– Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? – Фонякин повысил голос.

– Надо! – Петр тоже повысил голос. – А вам не надо было?!

Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски.

– Ладно... чего мы тут. Поздно хватились.

Помолчали.

– Сколько ей сулят?

– Года полтора вляпают. Стыд головушке... Чего не хватало?! Мм... – Фонякин поморщился. Полез за папиросами. – Напиши мне, как тут все будет...

– Я уезжаю тоже...

– Куда?

– Где жил. Не могу больше в этом городе... Видеть его не могу, – Петр тоже закурил.

– Эх, вы, – вздохнул Фонякин. – Молодежь... Все – сами, сами! Что же у самих-то не получается?

– У вас все получалось?

– Но уж такого... безобразия не было. Захотели – сошлись, пожили неделю, захотели – разошлись. Да вы что?

– Это вы у нее спросите.

– А твоя хата с краю?

– Не хочу говорить про это, – заявил Ивлев. – Все равно ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы – другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами... нет никакого смысла. Давайте спать.

– Спи. Я посижу маленько.

– Ложитесь на кровать, я – на диване.

Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.

Рано утром простились.

– Закурим на дорогу, – сказал Фонякин. Сел на свой чемодан. Закурили.

– Может, подождал бы пока уезжать, – посоветовал Фонякин. – Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но... Что-то худо мне. Как бы не залечь тут – совсем нехорошо.

Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо.

– Останусь. До суда. Сообщу.

– Только не домой, а... вот тут я тебе запишу... – Фонякин вырвал из блокнота чистый листок, написал карандашом адрес. – А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду говорить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно...

– Ладно. Я аккуратно сделаю.

Еще посидели немного. Встали.

– Ну... бывай, – Фонякин пожал руку Петру. – Может, увидимся, – говорить ему было тяжело. Он повернулся и вышел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь.

Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до работы оставалось два часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул глаз.

Прошло восемь месяцев.

Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой. Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяйки, в небольшой уютной комнате окнами на живописный пустырь.

Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабричной библиотеки. Любил читать про путешествия.

И в тот немного душный июньский вечер сидел, примостившись у открытого окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет – лень. Петр положил книгу, засмотрелся вдаль. За пустырем, внизу, протекала сонная речушка, за речушкой зеленой стеной вставал лес. И уходил лес далеко-далеко, куда хватал глаз, – терялся в призрачной вечерней дымке. Тихо было в этой части города, покойно. Как в деревне.

Вошла хозяйка.

– Петь, к тебе барышня какая-то.

– Какая барышня?

– Не знаю. «Дома?» – спрашивает. А я завертелась со стиркой-то и забыла: дома ты или нет? Пойду, говорю, погляжу.

«Кто?» – недоумевал Петр, включая свет.

Он не сразу узнал Ольгу: то ли от неожиданности, то ли изменилась она. Она, пожалуй, изменилась: пополнела немного, глаза все такие же смелые и умные, только была в них теперь какая-то жесткая наглинка, что-то вызывающе-высокомерное, но внимательное.

– Вот так номер, – только и сказал он.

Ольга улыбнулась. И в улыбке нечто неуловимо новое: чуть-чуть виноватость, что ли, некая неловкость, которую хотят побороть, скрыть.

– Как в кино, – сказала Ольга.

– Точно... – Петр поглупел от такой нежданной встречи. Засуетился: подставил стул – показалось, близко к порогу, переставил ближе к столу. – Садись, чего стоишь-то?

– Тут ты и живешь? – Ольга села, огляделась.

– Ну да.

Петр все смотрел на нее, не верилось, что перед ним – Ольга.

– Я все время хотела бы вот так жить, а не получается, – сказала Ольга.

– Как? – не понял Петр.

– Вот в такой уютной комнатке, одна, на краю города. Зимой, наверно, ветер за окном, воет, а у тебя – тепло, – она опять улыбнулась. – Правда, хорошо. Тут стихи сочинять можно. Не пробовал?

– Нет.

– Зря.

Петру пришло в голову, что за все время, пока не видел ее, он ни разу не подумал о ней плохо, помнил только красивой, желанной и чужой.

– Это хозяйка? – спросила Ольга, кивнув на дверь.

– Хозяйка. Ты как раньше-то? Освободилась-то...

– Потом. Сходи купи вина... И поговорим.

– Сейчас.

– Денег дать?

– Брось ты!.. –Ивлев надел пиджак и вышел.

Он рад был, что побудет один, – надо собраться с мыслями. Но никакие получалось – расползались мысли. Рад он был или не рад – непонятно. Рад, конечно. Но с чем пришла Ольга?.. Из магазина чуть не бежал. Не терпелось опять видеть ее, понять: с чем она пришла?

...Сели к столу, когда за окном стало совсем темно.

Вино попалось хорошее, хотя Петр не выбирал – ткнул пальцем в первое попавшееся.

– Вкусное. Правда?

– Ничего, – Петру не терпелось узнать, почему Ольга оказалась на свободе раньше срока (ей давали два года), почему она здесь, в этом городе, как нашла его и зачем нашла.

Ольга не торопилась.

– Хорошо у тебя, правда.

– Тебя почему раньше-то отпустили? – не выдержал Петр.

– За красивые глаза.

– Нет, серьезно.

– Серьезно.

– Давно?

– Полмесяца уже...

– А меня как нашла?

– Ну!.. В наше время найти человека – раз плюнуть. Оттуда почему уехал? Испугался?

– Нет. Противно стало.

Ольга надолго задумалась. И не притворялась – опять ей чего-то остро не хватало в жизни, опять не скрывала она, что все, что вокруг нее, с ней, не нужно ей, И снова злая досада и любовь сжали сердце Ивлева. Что ей нужно, что?

– Чем ты занимаешься?

Ольга очнулась от своих дум, выпила вина, крепко поставила рюмку на стол.

– Поедем со мной? В деревню... ко мне, – а дальше заговорила не с ним: – Черт с ней, не вышло – не надо! Начну новую жизнь. Правильную, – она насмешливо глянула на Петра, поморщилась и продолжала серьезно: – Только не такую правильную, от которой клопы дохнут, а – правильную!.. Понимаешь? Буду учить людей, чтобы они были смелыми, свободными, сильными... Не веришь?

– Я ничего не говорю.

– И ничего мне больше не нужно.

– А кто я-то при тебе буду? Вроде шута горохового?

– Нет, слушай меня, я серьезно. Я много об этом думала. Любви нет, не спорь со мной. Ты думаешь, ты любишь?

– Понял.