Владимир Попов - И это называется будни

Люди как будто только и ждали этого спасительного сигнала, поднялись, как по команде, и устремились в коридор. И курящие, и некурящие, и члены техсовета, и вольнослушатели.

— Это бестактно, товарищ Рудаев! — прошипел Гребенщиков. — Разве можно прерывать на половине такое сложное изложение! Потеряется последовательность.

Рудаев устремленно посмотрел на Гребенщикова.

— Это ответная мера против вашей тактики, Андрей Леонидович, — ответил, приглушив голос. — Последовательность они давно потеряли.

— По себе судите?

— По вас тоже. И, простите, тут не оперативка. Тут техсовет. И веду его я.

Гребенщиков добился чего хотел. После звонка людей в зале стало очень мало — он опустел на три четверти. Наибольшую выдержку проявила группа Межовского — остались все как один. Но Лагутиной в этой группе не оказалось. Ушла. И не потому, что ее не интересовала заключительная часть совещания. Трудно было встречаться глазами с Рудаевым, а он не мог удержаться от того, чтобы не посматривать на нее.

— Ради чего вы взяли себе в соавторы Гребенщикова? — спросил Глаголина Межовский, когда они, пропустив мимо себя институтскую ватагу, брели по улице. — Только не сочиняйте.

Глаголин долго молчал и, когда Межовский уже перестал ждать от него вразумительного ответа, интимно пожаловался:

— Всякое стоящее дело должно иметь своего покровителя, иначе оно пойдет со скрипом, а возможно, и совсем не пойдет. Ну кто такой Глаголин? Грузчик, который по причине безвестности с трудом умудряется иногда опубликовать ту или иную свою работу. А Гребенщиков… Кроме того, внедрение фурмы целиком ляжет на него.

— Что-то опробовать ее он не торопится.

— Это преднамеренно. Соблюдает проформу. Сначала надо провести через техсовет, разрекламировать, заинтересовать непосредственных исполнителей, словом, создать, как говорят, общественное мнение.

У губ Межовского появилась брезгливая складка, будто глотнул он что-то прокисшее.

— А вы не находите, что в вашем содружестве есть элемент аморальности?

— А какой у меня выход? — Глаголин покрутил головой. — Мораль, которая мною движет, — это польза дела. Я даже могу отдать свою идею целиком в другие руки, как в былые времена неимущие родители отдавали своих детей на воспитание в бездетные семьи. Тем более что идеями я не оскудею.

— И однако же что-то здесь…

— Ну что? Что? — разгорячился Глаголин. — Такие альянсы стали сейчас явлением распространенным. Вы когда-нибудь анализировали, кого и как выдвигаем мы подчас на премии? И сколько там фамилий? Это что, все идееносители? Отнюдь. Там больше идеетолкателей. И в таком поощрении, пожалуй, есть кое-какой резон. Хуже, когда прилипают просто так. Не вынашивали, не толкали, а значатся. Из чинопочитания вставили, по соображениям подхалимажа. Вот это настоящее зло. За подхалимаж лупить надо и тех, кто угодничает, и тех, кто угодничество не пресекает.

— Но ведь ваша работа — готовая диссертация. Да еще какая!

— А мне что от этого? Диплома у меня нет и не будет, а без него…

— Слушайте, Глаголин, хоть раз в жизни скажите мне откровенно: почему вы так инертны? У вас еще вся жизнь впереди. Идите хоть бы к нам на вечерний факультет. Закончите — все дороги вам будут открыты. Аспирантура, докторантура…

— Докторантура… — не то скорбно, не то пренебрежительно проговорил Глаголин. — Поймите, я свободный художник. Я творю то, что хочу, что мне наиболее мило. А добиваться диплома и изучать ради этого дисциплины, которые по сути не нужны, — значит, остановиться на три года.

— С вашей памятью, с вашей одаренностью вы справитесь за два.

— Не хочу и двух. Кстати, ваш институт не даст мне должных математических знаний. Если б МГУ… Но для МГУ уже поздно. Время упущено.

Межовский вздохнул. Он не мог понять Глаголина — искренен тот или просто избрал себе такую форму самозащиты. Сломалась у человека жизнь — вот и приходится изобретать оправдательные мотивы.

— Докторантура… — повторил Глаголин с некоторым упрямством. — Ради чего? Чтобы заниматься прикладной математикой? Я ее не люблю. Понимаете — не люблю. Другое дело — чистая теория… — Лицо его на миг просветлело, как будто увидел он звездные манящие дали, и тут же опять стало сумрачным. — Но мне сейчас и с ней становится трудновато. Приходится постигать все самому, а это, увы не просто. Чувствую, что отстаю. Особенно ощутил я свою тяжелеющую поступь на последней теоретической конференции в Москве. Послушал сообщения бывших однокурсников — некоторые из них уже видные математики, — и такого напряжения стоило мне вникать в то, что они излагали. Я вообще не пью, но в тот вечер выпил…. Меня ведь считали на факультете многообещающим… Все дело в том, что у них была строгая система усвоения знаний. И среда. Великое дело — среда.

— Вы человек крайностей. Либо гений, либо грузчик, — непримиримо, с беспощадной прямотой сказал Межовский. — Я хоть завтра возьму вас в институт и предоставлю возможность заниматься тем, чем вы хотите. Но что я смогу вам платить? Ставку лаборанта?

— Вот мы и вернулись на круги своя, — обрадовался Глаголин логическому завершению беседы. — За душевный порыв благодарю, но меня, Яков Михайлович, действительно больше устраивает ставка грузчика и возможность размышлять над теми математическими проблемами, которые волнуют, а не над теми задачками, которые будут подбрасывать другие.

Уже в семь часов утра Додоку можно было видеть на набережной. За реконструкцией этого заброшенного и запущенного участка он следил лично, и потому работы здесь шли полным ходом. Снимали трамвайные пути, расширяли шоссе, разбивали клумбы. Додока задумал сделать набережную любимым местом прогулок горожан — вдоль нее тянулся великолепный просторный пляж.

Те, кто не знал секретаря горкома в лицо, подчас принимали его за прораба. Он во все вмешивался. Заметит, что новый столб для троллейбусной линия поставлен не совсем вертикально, — требует, чтобы поправили, не понравится земля для клумб — заставит переменить.

Его можно было встретить и в магазинах, и на рынке, и на кухне кафе, и на складе ресторана, и на базе промтоваров.

Встречали его и на толкучке, где сбывали всякую всячину — и новые вещи, и старую, казалось бы, никому не нужную ветошь. Он приценивался, но ничего не покупал. Один только раз приобрел нож из нержавеющей стали с черной пластмассовой ручкой, скрепленной медными заклепками. Долго торговался, расспрашивал, что за металл, распаляя продающего, давая несуразно малую цену, но как только тот со знанием дела выложил точную характеристику стали как лучшей инструментальной и рассказал, сколько труда затратил, чтобы раздобыть и сталь, и пластмассу, и медь, смилостивился сунул трояк и забрал нож.