Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Такие вот приказы издал Степан. Дело пошло в гору. В тот же день, когда были напечатаны эти приказы, встретил я Степана на улице; вижу, идет он мне навстречу на уродливых своих ногах, стены плечом сшибает и даже чистым своим глазом ничего не видит — какой-то умысел бережет.

— Степан! — окликнул я его.

Он руками с перепугу размахнул и сейчас же просветлел, заулыбался.

— Пойду в то воскресенье по волостям, — сказал он мне, когда разговорились, — ревизию своему приказу наводить буду.

Я ухмыльнулся прямо ему в лицо и сказал неожиданно:

— Охальник ты, Степан.

Степан, ничего не ответив, зашатался по сторонам смеющимся глазом.

Он хорошо понял меня. Ревизия — ревизией, но и еще одна зацепка у Степана была — сердечная забава.

Арина, жена Степанова, в ту пору со свету его сживала. Самое это скучное место у Степана было — его квартира. Когда бывало домой возвращается, то чем ближе к дому, все черней, черней становится. Сойдет по горке из города, мост минует через реку, мимо фабрик пройдет — пыльная там вонь от угаров хлопковых — а дальше уж не в мочь итти Степану. И пошло, — тут в завком зашел, там в библиотеку фабричную, тут знакомого со своих ватеров встретил — поговорят о том, о сем, день и расползется, как старое рядно. Домой придет только к ночи. На тесном дворике уже темно и пыль улеглась в проулке, окна кругом черные — жечь нечего, невеселая жизнь за окнами схоронилась. Арина встретит Степана молча. Только видит он — вся она в тревоге, острая, как нож наточенный, того и жди — пырнет.

А уж потом как начнет, — пилит с часу на час.

— Заве-е-едущий! Видали мы даве таких-то заведущих. Вон Еремин в Поселкинском исполкоме, так баба его ножи ступила, курей резамши. А ты… Эх ты, тетеря! На фабрике работал — дома было кому дров наколоть. И на кой ты мне ляд сдался — сучье вымя, без тебя не прокормлюсь, што ли… А кричат все — революция, контрибуция — черти вы все болотные, только и всего.

Не выдержит Степан, матюкнет Арину:

— Да ну тебя, что я тебе — кочан на шинковке, што ли!

Тревожно Степану от бабы было. С революцией по разным путям пошли. Степана-то, как жестяной новый чайник, всего жаром прохватывает, кипит в нем все, — ну, а Арина, — та копотью заросла, чернотой зацвела, обгорела. Чего уж там! Стал Степан бить свою бабу и за спиртное опять взялся.

Арине немного бы подравняться к нему, не стара еще была, да ведь тупа баба на перемену.

Ну, и встретил Степан в Белых Озерках, в селе под Граем, девицу одну, сошелся в разговорах и стало его тянуть к ней.

Ездили мы с ним однова в уезд, каялся он мне:

— Не могу, — говорит, и печально через стемневшие поля на зарю смотрит, — в конец не могу… Горьким тяглом Груня мне стала.

Уронит потом к возжам серую свою голову и опять говорит:

— И куда бы уж мне — урод-уродом. И годы — тридцать три года — это тоже не мало зорь сгублено. А вот поди-ж ты, растопило опять, и некуда!.. Затосковал, как птица… Это я не в жалобу говорю, человек я прямой — куда потянет, туда и пойду.

И впрямь, должно быть, решил Степан пойти своим путем.

И вот подошла суббота. Сходил Степан в уком, заданий набрал: там исполком обследовать, там комбед организовать, здесь митинг собрать, следствие провести, и — в путь-дорогу в пешем строю.

Челноками сапоги у Степана — стоптаны, сбиты; носы уехали наперед, подборы под пятой, на задник ступает нога.

Степану же горя мало. Ныряют его челноки в придорожных тропах. Придорожные тропы мягки, неисхожены. За тропами — луга зелеными ковригами и наши тихие, излучистые реки — в заводях, в стрежах, в плесах, синий на них небесный сарафан да желтые кувшинки. По утрам встают на них розовым покоем туманы, а в вечерах стоит до неба молчальница-синь, пожуркивают только под лозняком у берега жидкие струйки.

Идет Степан дельно, но и без спеху. За три дня обошел он две волости и к вечеру третьего дня подходит к Белым Озеркам.

Белые Озерки на Владимирском тракте — шумное торговое село. Белоозерковским кожевникам на целый край слава. С войны особо окрепло село. В ноябре месяце четырнадцатого года получили белоозерковцы государственный заказ на десять тысяч пар солдатских сапог. Жарким жнивьем стала война Белым Озеркам. Богатело тогда село — работа верная, обеспеченная, строгая. Шалело богатое. Чаще в городе бывать стали, из города удача шла. Удача греет руки, холодит сердце, — в зло срывались люди.

В семнадцатом потек фронт на деревню — такой же шалый, оголтелый. Не сладка чужая была земля, свой же край показался обрубленным хвостом собачьим — ни красы, ни тепла.

Революция боком село миновала. А тут по осени восемнадцатого две тысячи пар заготовок реквизировали на артельном складе. Поубивали тогда на селе троих наезжих коммунистов, и чека пятерых самых крепких хозяев расстреляла.

В это село и пришел Степан.

Но ему не о делах думалось в ту пору и, миновав село околицей, за которой ложилась на траву вечерняя сырость, вышел Степан к монастырю.

Трехсвятительский монастырь, построенный великой княжной Елизаветой Маврикиевной, стоял на крутом берегу реки Востры. К вечеру белела его ограда и красным цветом расцветал на закате зеркальный крест и маковки куполов.

Степан сошел в белевшую туманом ложбинку и мимо реденького соснового леска стал подниматься к монастырю.

Посреди горы он остановился — крепко забилось сердце. И не знал Степан, оттого ли оно бьется, что под'ем больно крут, или от мысли о том, что вот за той белой оградой живет Груня. Осмотрелся Степан. Тусклое солнце, покрасившее сосны, тишина успокоили Степана, грудь его улеглась. Пошел он дальше и как в свой двор зашел за монастырскую ограду.

В монастырских стройках, поодаль, к береговому скату, стоял княжеский дом с колоннами, теперь народный дом белоозерковский. В народном доме комната для приезжих была — туда и направился Степан.

И как только привел Степана в эту комнату сторож, сел Степан на подоконник и себя от устали не чует. Напился чаю с овсяными лепешками, и на диван, на клоповник лег было. Но не пролежал и пяти минут, встал. За окнами (окна — хрусталь богемский), за окнами темь, так темно, что продрог Степан даже. Зажег он тогда лампу, закрутил махры — туго, до сладости затянулся, сонным бельмом по паутинам зашарил и, подвинув к себе лампу, отыскал в кармане круглое зеркальце. Держит в одной руке цыгарку, другой зеркальце на себя наводит и сбоку в него смотрит, чтобы порченного глаза не видать. Подергал реденькую свою скушную бороденку, усы пощипал, серой губой пошевелил и бросил зеркальце на стол.

Зевнул и поднялся. Вышел на двор и пошел к небольшой стройке. Дверь, окрученная хмелем, была открыта. Степан постучал в другую дверь. В комнате кто-то заторопился, послышались шаги.