Николай Зарудин - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Плыла над притихшим мутным чаепитием сонная скука. Обнаженные железные усы на размалеванном деревянном циферблате, ощетинившись, показывали двадцать минут одиннадцатого. Едва живой, подергивался жидкий маятник. На застывших цепочках спускались в небытие медные подвесные цилиндры. И уже Егоровна беззастенчиво позевывала старушечьим сухоньким ртом.

Ночью долго и жалобно стонала, не давая уснуть, облезлая Степанова кошка: тосковала она по котенке своем, которого хозяйка отдала на люди. Не смолкая, растягивалось вдоль сеней, клейко висло на чуланной стене тоскующее мяуканье, затихая, переходя в еле слышный полустон, полувздох и опять поднимаясь до безнадежного, протяжного отчаяния. Вспомнились кошачьи глаза бутылочного стекла и зрачок в них веретеном стоит — черный, пронзительный. Каждый день исчезала Степанова кошка на охоте, возвращалась с большим окровавленным хомяком в зубах, положит хомяка на пол и кричит над ним… Жалко и одиноко живут деревенские кошки; столько нерастраченной, чисто женской ласки светилось в глазах безухого запаршивевшего существа, которое с такой голодной, страстной нежностью терлось у ног и слонялось по избе, безнадежно тоскуя по детеныше.

Я кутался в теплое одеяло, хотелось спастись от бессонных стенаний. Чулан дышал запахами затертой мышами муки. Затем все стихло. Немела полунощная темь. Лишь поскрипывали деревянные нары. Опрокинулась над деревней вековечная звездная глушь. И ощущались материнские руки коммуны, ворошащие коллективную мужицкую жизнь. Здесь пригрелись многие десятки бедняцких избенок. Батрацкие, заветренные от обид и сиротства губы из темной власти земли смело тянулись к жестким соскам полнокровной коммуны, целиком вобравшей в себя разбросанный, бездомный и мелкохозяйственный труд. И середняцкая прослойка села за два года совместной работы почти целиком влилась в «Маяк». Значит, открылась для озевских единоличников новая жизнь, поняли они возможность вести общее хозяйство.

И в рыхло-мечтательной самости своей, с женой паскудой, не в колхоз только, а в настоящую коммуну ввалился Степан Иванович Суханов и, по-середняцки, покобенившись, как в колыбели, удобно разместился в ней всем своим огромным мужицко-середняцким массивом, не умея или не желая сказать, но упрямо и крепко зная, зачем это ему нужно.

Захолодавшее утро опустошило деревню. Даже простеганная трактором дорога, бодро покачиваясь, спешила за Озево, ближе к работам. Там, в нескольких саженях от околицы, «Маяк» развернул основное строительство. Уже населили новую конюшню привычные запахи кожи, навоза и дегтя; длинная, проходная, она мягко стучала запорошенным деревом, хрустела десятками размалывающих сено челюстей.

Тряхнув чолкой и внимательно перебирая густой воздух встревоженными ушами, фыркали, косили на вошедших задумчивый взгляд, играли круглыми, влажными ноздрями молодые кобылы. Старики устало свесили длинную гриву, равнодушно и лениво шевелились их обрюзгшие, тяжелые губы, сонно мигали седые ресницы. Вся эта гнедая, серая и вороная конная сила, собравшаяся под одну крышу, навсегда стерла страшную дробь «1/4 лошади», о которой еще в конце восьмидесятых годов болел Глеб Успенский.

Отворенная дверь напирала на растопыренную крашеную дугу. На затоптанном дворе у конюшни отдыхали, бросив на землю безвольные оглобли, тарантасы и скрипучие станки.

А дорога опять торопилась, спотыкаясь, бежала вперед, и легко перекатился бугор; ухнула, пошла вдаль зеленым отливом звонкая лужайка. Нахохлившись, остановился, врос в землю легкий дощатый навес. Под ним шмелиным гудом бушует лесопильная рама.

Жадно кидаются пилы. Бешено крутится обросшее деревом маховое колесо. Пыхтит запыленный золотыми опилками трактор. Схваченное клещами вагонетки упорно ползет смолистое крепкое бревно. И вот со струнным трепетом рассыпается веер душистого теса. А рама уже хватает стальными зубами новую добычу.

Осенью двадцать девятого года «Маяк» провел внутренний годовой заем на строительство коммуны, обернулся с подписным листом и на собранные три тысячи рублей пустил лесопилку. Теперь дрожит запряженный фордзон, растут сквозные клетки сохнущих досок, мягко вздымается пирамида опилок.

Внизу, под горой, за яровым клином поднят обнаженный скелет растянувшейся крыши: это знаменитый коровник на сто голов племенных. Тут же строго размечены будущие телятники и овчарни. Уже возводятся двойные тесовые стены, в их черную глубину опрокидываются мешки теплых опилок. Дальше, у небольшой речонки толпятся, роются с тачками и лопатами десятки коммунаров. Здесь кладут плотину; нужно поднять воду, сделать ее доступной, провести к самому скотному двору.

Вернувшись в Озево, видишь, что и деревня не замерла окончательно. Пройдя десяток молчаливых изб, услышишь в открытую настежь дверь тонкое ноющее жужжание сепараторов, а крытый железом маслозавод бултыхает в домовитых недрах гулкую кадку, урчит, отжимая сладко-сливочное и парижское масло; на высокой плите греются розовые сливки.

Шевелятся разбросанные по селу производства. Швейная мастерская строчит веселыми зингерами. Шорная и сапожная гнут наглые пахучие кожи, сучат варные концы. А за погоревшей площадью, у ручейка, грохочет просторная кузница. Звенит струганным деревом столярная изба. По-заячьи пищат ясли. Прыгает, кружится и хохочет детский сад. Контора мечет икру чернильных цифр, соображая и сообразуясь — закрывает счета, хлопает дверцами шкафа.

Все живет, растет, трудится. Лишь молчит до времени народный дом.

Поздно вечером он примет отдыхающую молодежь, осветит керосиновая «молния» безбородые, улыбчивые лица, задорно поплывут девичьи, по-городски повязанные, платки. А попившие чаю активисты, расправляя гудящие от усталости мускулы, поплетутся в контору — дать наряды, наметить дальнейший ход работы, прочесть газету и потолковать, помечтать о дальнейшей судьбе «Маяка».

На этот раз контора оказалась запертой; ключа под рукой не нашлось, и собрались в том же здании, в комнате сельсовета. Стол здесь длинный, засаленный. Зябко кутаясь в рваные пиджаки, приносили с собой входящие холодный, обветренный вечер, пугали десятилинейную лампу; бросалась она желтыми бликами на плакаты, расклеенные по стенам. Кричали плакаты о пятилетнем плане, о займах, о сберкассах. Звали на борьбу и на уничтоженье кулацкой сущности, толковали о правильном сельском хозяйстве, победоносно катили прямо в социализм огненно-красные комбайны и тракторы.

Народ собирался, почесываясь, не спеша. Разговор раскачивался медленно, как бы с неохотой. Не торопясь слюнились газетные цыгарки. Вяло ткнув соседа, сдавленно дышал шопот: