Борис Романов - Почта с восточного побережья

— Теперь можно, Василий Михалыч. Первый пригласительный мой? — спросил Леня, засмеялся мягко, ласково, по-украински, и исчез.

…Вот тебе и гонка за автобусом, и прогулка под индейскую гитару! Человечек-то оказался милый, небезразличный. Дуриком не прикидывайся, рыжий пень Меркулов. А то сделал вид, что в погоне за треской-пикшей все позабыл. Чувствуешь, что это такое, когда женщина тебя ждет? Она ждет, и жизни твоей вряд ли теперь хватит, чтоб за все рассчитаться. Ты ведь ей по частям не нужен, и она по частям не нужна, не тот случай…

Меркулов раскочегарил как следует трубку, потому что все его былое одиночество нахлынуло на него запахами траулера, с отпотевшим линолеумом и сохнущей резиной робой, с многообразными рыбьими амбре, сухим горьковатым запахом угля и застарелым табачным дымом. Он запер дверь каюты, достал ту самую, нетронутую, бутылку коньяку, срезал пальцем синтетическую укупорку, налил полстакана, вдохнул как следует полную затяжку «Золотого руна» и сказал, глядя в иллюминатор на покрытое редкими солнечными бликами море:

— Ну что ж, ты давай там!..

Затем он запер коньяк, снова обул сапоги, надел свитер и стеганку, проверил пальцем температуру собственных щек и спустился на палубу.

Траулер шел на юго-запад, и по белым отсветам над хмурящимся морем впереди угадывалась заснеженная еще суша. Очередная партия рыбы была уже разделана, и матросы с помполитом, тихо переговариваясь, закуривали под укрытием полубака. Филиппыч с Чашкиным скатывали палубу забортной водой, и было ясно, что сегодня не очень холодно, потому что вода ничуть не замерзала. Дрожали с правого борта натянутые до предела ваера, а с левого Иван Иванович Тихов извлекал очередную жертву. Около него суетился прихлебатель.

Меркулов подошел к Тихову, когда тот укладывал орущую чайку на планширь.

— Погоди, Иван Иванович, дай я.

Меркулов перехватил чайку и почувствовал, как она дрожит, надрывается, пытаясь освободиться Из клюва у нее капала кровь.

Тихов недоверчиво посмотрел на медное меркуловское лицо и протянул мушкель.

— Так, — сказал Меркулов, — видишь?

Мушкель, кувыркаясь, шлепнулся в воду.

— Видишь?

Чайка, голося и заваливаясь из-за помятого крыла на бок, полетела еще дальше.

— Видишь? — спросил Меркулов, берясь за крючки поддева, но Тихов наступил на леску ногой. Руки его рыскали по карманам. — Плохо ищешь, Иван Иваныч, нож позади тебя на ящике лежит.

Тихов молчал, пряча глаза, растягивая в узкую полоску губы, и казалось, что весь он как-то уходит внутрь самого себя, уменьшается, сжимается, превращается в чугунную гирьку.

Тяжело сопели вокруг подошедшие матросы. Меркулов оглядел их всех, понравились они ему своими неравнодушными, ободранными морем и солнцем лицами; большинство из них были мальчишки, и глаза их были по-мальчишески чисты.

— Выкиньте эту заготконтору за борт, — сказал Меркулов, — чтобы и духом ее здесь не пахло.

Раньше всех высказался Чашкин, чья круглая голова завертелась в капюшоне шторм-робы:

— Правильно, точно, спасибо, Василий Михалыч. Вы меня простите, что я дурака валял. Стыдно мне, ей-богу, что учиться работать пришлось у этого… Да.

— Ладно, Чашкин. Орудуй-ка лучше шлангом да прихвати с собой эту шестерку, — Меркулов подтолкнул к Чашкину прихлебателя и вынул, наконец, трубку изо рта. — Ну как, Иван Иваныч, работать будем?

— Дайте мне поспать, — вздрагивая, ответил Тихов.

— Суток хватит?

— Посмотрю.

— Посмотри, Иван Иваныч. Выспись. Душ прими. Подумай. А пока — за науку спасибо.

— Лучше рыбу ищи, сам-друг, а не учителев, — ответил Тихов и пошел к надстройке. Снасть его, зацепившись за сапог, волочилась за ним. Уже у двери Тихов выругался, стал отцеплять ее от себя, пританцовывая и отплевываясь, словно это была липкая паутина.

Старпом на мостике уже сбавлял ход, отдавали стопора ваеров, и матросы, стоя у вант, поглядывали в воду, словно надеялись через трехсотметровую толщу воды увидеть, что готовит, что несет в себе следующий трал.

Когда сыграли подъем и решили вместо зарядки натаскать воды для поливки овощей, сынок, еще сонный, наклоняясь к ведру, заявил:

— Что ли, я сюда приехал работать?

Мама Лена ахнула, присела на уже прогретое крылечко, мне пришлось погорячиться, и норму утренней зарядки мы даже перевыполнили, уставив тазами, кадками, корытами и ваннами с водой всю полдневную часть дворика.

Затем мы, как всегда, прошли через старый противотанковый ров навстречу солнцу и озеру; посвежевшая за ночь трава зеленила пятки; мы побросали одежду на свой куст, увитый плющом с белыми цветами-граммофончиками, и поплыли до ближнего островка, а на середине пролива сынок повернул обратно. Я не стал его возвращать, погрелся на островке, бросился в благословенные воды и поплыл за мыс направо, чтобы перерезать тропинку, по которой сынок пойдет к дому, но я опоздал.

Когда я вернулся домой, он, съежившись, сидел на крыльце и читал книжку.

Мне стало очень жаль его, однако дисциплинарная практика отступать не позволяла, и, развешивая на старой спиннинговой леске полотенце и плавки, я начал:

— Черт возьми, сынок, ты ведь тоже был не прав!..

Сынок перевернул страницу.

— Сынок, а ты сам-то как считаешь? Что ты прав? От твоих слов бабушке плохо стало.

Сынок перевернул еще одну страницу. Здорово он, однако, за каникулы читать навострился.

— Ну ладно, сынок, давай лапу: ты был не прав и я был не прав, что же мы теперь, два мужика, так и будем друг перед другом не правыми ходить?

Сынок перевернул еще одну страницу, подумал, захлопнул книжку и ушел в дом. На ступеньке теплого крылечка остался влажный отпечаток, будто две половинки яблока приложили.

Утро для меня стало вовсе не замечательным, солнце поднималось медленно, соседские ребятишки всем скопом явились по воду к колодцу, воробьи обклевывали черешню у забора — заповедник сынка, в лопухах за дровяником торчал руль сломанного на днях старого трехколесного велосипеда, и я понял, почему нельзя самому избавиться от собственной несправедливости.

Надо было бы закурить, но курить я бросил, перебить мысли было нечем, я и пошел в угол к мотору, еще вчера выверенному и отлаженному, чтобы похлопать его по кожуху или погладить.

Мотор в тени был еще холодный, обросевший, светился незапятнанной синевой, и трехлопастный винт его на фоне дворовой ромашки алел, как тюльпан.

Я погладил его, и меня, как всегда, поразило ощущение металла, не теплого — теплый металл сам как бы живой, а именно такого — чужого, холодного. Вместе с моросью ладонь восприняла отчужденную твердость неживой мощи, и, хотя все было ясно и просто, захотелось оживить эту мощь, то есть сделать то, что доступно человеку.