Сергей Татур - Периферия [сборник]

— Если решения не готовить заранее, мы не получим концентрата, вываренного из гущи жизни.

— Я говорю не о том, что решения не следует готовить, — оживился Николай Петрович. — Но это принижает значение собраний всех рангов. Ведущие роли разобраны, и участники — лишь статисты в массовых сценах.

— Что же вы предлагаете? — спросил Отчимов, скептически улыбаясь.

— Сократить число всевозможных собраний, совещаний. Проводить их, не готовя решения заранее. Пусть собрание даст направление, заложит идеи. Все это за день-другой очень легко превратить в постановление. Поднять ответственность секретарей за выполнение планов, постановку воспитательной работы. Раз ты секретарь, отвечай вместе с администрацией за конечный результат. А то: собрание обсудило, собрание не обсудило. Как будто в этом все дело.

— В вашем замечании что-то есть.

Николай Петрович увидел, что Сидору Григорьевичу интересно. Отчимов помог ему коснуться проблемы, которой многие еще не придавали значения. Самого Отчимова вполне устраивали готовые рецепты, которых у него было великое множество.

— Собрания вы критикнули удачно, — заметил Сидор Григорьевич. — Но, прошу прощения, я не уловил, как вы предлагаете дальше повышать авангардную роль низовых звеньев партии?

— Давайте расширим прямые контакты секретаря и его помощников с коммунистами. При личном общении срабатывает фактор доверительности. Секретарю скажут такое, чего обычно не высказывают на собраниях. У доверительного разговора свои особенности, он более насыщен информацией. По-моему, такая постановка дела оживила бы всю партийную работу.

— Ха, ха! — зашелся в громком смехе Отчимов. — У вас один конек — борьба с негативными явлениями! Прыткий вы больно. Уж сколько раз этого самого врага мы объявляли полностью разгромленным, побежденным и искорененным! А он отлеживался, зализывал раны и, дождавшись очередного притупления бдительности, снова расцветал. Мы только рты разевали от изумления!

— Значит, равновесие было динамичным, а мы вовремя не разглядели этого, — сказал Николай Петрович.

— Я заметил, что вы последовательны. Выдвигаете и отстаиваете одни и те же принципы. Но становится ли больше тех, кто их разделяет? Я что-то не вижу сплоченных рядов, скандирующих ваше имя.

— Славы не знал и не хочу знать, — сказал Николай Петрович.

Неприязнь к Отчимову, как это уже случалось, на время угасла. Шел диалог равных.

— А я многое дал бы за славу, да давать-то уже нечего, — вдруг признался Отчимов.

Это были неожиданные, почти дерзкие слова, немало смутившие обоих. Николай Петрович отпил из стакана. Остывший чай был горьковато-сладок.

— У вас, наверное, дела, — сказал Сидор Григорьевич. — У меня тоже. Могу констатировать, что обмен мнениями был полезен.

«Где начинается предубеждение, — спросил себя Николай Петрович, — и где оно кончается?» Отчимов, когда хотел и старался, был вполне нормальным человеком. А если очень старался, мог вызвать симпатию. Почему же он так редко пользовался этой своей способностью?

— Как я хочу ребенка! — шептала Катя ночами. — Я рожу тебе сына, и ты будешь любить своего сына и будешь любить меня. Согласен?

— Да. Мы назовем его именем моего отца. Или именем твоего отца. Жить с женщиной и не желать детей безнравственно. Это казалось мне высшей формой безнравственности и опустошенности. Хуже этого уже нет ничего.

Раздвоенность не покидала меня. Ясность, полная ясность выкристаллизовывалась страшно медленно. И все это время, пока она обретала очертания, синтезируясь во что-то реальное из призрачности и зыбкости, из клубка противоречий, — все это время нам было очень тяжело. Мне писали, как Дашенька вечерами подходит к двери, бьет ручонками и говорит: «Папа там, там!» Это и во сне ударяло меня по голове.

А Катя уже вынашивала моего ребенка. Теперь мы каждый вечер ходили в Карагачевую рощу. Кате это нравилось. Я переплывал озеро туда и обратно, хотя уже было холодно, а потом мы выходили на тропу, опоясывавшую рощу, и делали полный круг. Роща была во власти осени. Казалось, огненные косы осени ниспадали до самой земли. В одном месте тропа довольно круто спускалась вниз, а затем стремительно взбиралась на пригорок. Я помчался вниз и, обернувшись, махнул Кате. Она побежала, помогая себе руками, и быстро набирая скорость. Ближе к подножию холма туловище опередило ноги, и она рухнула как подкошенная. И осталась лежать, зарывшись лицом в блеклую траву. Она была без сознания. Придя в себя, прошептала:

— Зачем… зачем я побежала?

Она уже сознавала, что случилось, я — нет. Руки ее непроизвольно скользнули к животу. Боль становилась все пронзительнее, лицо покрылось холодным потом. Я посадил ее на сухие листья. Она просидела около часа. Потом оперлась на меня, и я повел ее домой. Несколько дней она чувствовала себя прескверно, а показаться врачам боялась. Улучшения не было, и я вызвал «скорую». Через день она выкинула трехмесячный плод мужского пола. Катя плакала навзрыд. Было видно, что еще чуть-чуть, и она сломается. А впереди было еще много нелегких дней, и я не знал, как они на нас повлияют.

Теперь Катя часто плакала, раздавленная случившимся. У нее становилось строгое, окаменевшее лицо. Как у человека, на долю которого давно не выпадало ничего хорошего. Как и во мне, в ней постоянно жила тревога. Все шло кувырком, и она кляла себя, невезучую, не созданную для счастья. Но разбитое корыто претило ее деятельной натуре. Возвращение на круги своя было для нее равносильно крушению.

Я уже знал, не признаваясь ни себе, ни Кате, что к старому возврата не будет. И жить стало легче, много легче. Чувство вины перед Раей уступило место чувству вины перед Катей. Ей же казалось, что я стал нежнее, осознав, пусть с опозданием, что у нас одна судьба. Как немного было ей надо, как сразу она загорелась, воспрянула духом! Теперь она строила далеко идущие планы: как хорошо все у нас пойдет и чего мы сможем добиться, помогая друг другу. Пространство опять было открыто нам, голубой простор наполнял грудь свежим и теплым воздухом. Самые разные, самые необыкновенные мечты теснили голову, и среди них не было ни одной несбыточной. Вдруг накатывало головокружение от счастья. Но радость оказывалась всплеском, гребнем волны. Снова спускался мрак, боль возвращалась, неопределенность охватывала цепкими объятиями.

— Ну, и езжай к ней! — бросала Катя обреченно.

Ей нужна была ясность, одна ясность, полная и всеобъемлющая, как завтрашний день. Иногда она избирала обходной путь, но не была мастером таких путей.

— Отец у тебя мудрый человек, а он советует поспешить с разводом. Только тогда мы сможем спокойно жить и работать.