Сергей Татур - Периферия [сборник]

Отец действительно настаивал на разводе, на полной определенности для всех. И я уже был готов к разводу, но не объявлял об этом. Это упрямство дорого стоило Кате. Она считала, что я сделал выбор, когда уехал с ней. Но доводы, которые рождались не во мне, на меня не действовали. Я был глух к ним, чужим и инородным. Они раздражали меня. Я отталкивал их от себя руками и ногами, как ребенок, которому претит поступать против своей воли. Октябрь был самым тяжелым нашим месяцем. Скопилось много статического электричества. Мы искрили, не приходя в соприкосновение.

Ноябрь принес перемены к лучшему. Как-то, когда мы гуляли, Катя спросила, что я думаю о будущем. Я резко сказал:

— То же, что и раньше.

И увидел, что ничего подобного. Айсберг вынесло в теплые воды, он подтаял и вот-вот перевернется вершиной вниз. Я удивился. Но мне было приятно увидеть это. Я медленно свыкался с мыслью, что Даши со мной не будет, что, возможно, у нее появится новый папа. Катя чахла.

— Дай мне надежду! — просила она.

Отец деликатно, но настойчиво корил меня. Мать последовательно вела линию на воссоединение первой семьи.

— Рая стала другая, поняла, что во многом была не права, — уверяла она.

Я сильно в этом сомневался. Никакой нужды не было Рае меняться. Я ушел от нее не потому, что она была плохой женой. Я полюбил другую женщину, и случиться это могло только потому, что наша с Раей любовь кончилась.

После дождей и похолодания опять поплыли под белыми парусами отменно добрые, ясные, тихие и светлые дни. В теплом воздухе кружили, падали листья. Все это проходило мимо Кати. Недавняя беда пригнула ее к земле. На людях ей становилось лучше. Потом подавленность возвращалась. Николай Петрович пригласил на воскресенье Носова и Хмарина. Ксения вызвалась помочь. В субботу он привез последние огородные дары. Выскоблил казан, разжег в очаге огонь и принялся чистить и резать овощи. Вокруг высилась целая гора овощей.

— Ого! — воскликнула Ксения.

Вооружилась ножом, присоединилась. Хотела отблагодарить Катю за сшитое платье. Но еще сильнее хотела, чтобы новой ее подруге, которая так не похожа на нее, было хорошо.

— Не пойму я тебя, Коля Петрович, — говорила она, а картофельная кожура змеилась между тем по ее проворным пальцам. — Чего тебе надо, добрый молодец? Чего ты хочешь?

Николай Петрович опустил глаза долу.

— Ты не молчи. Вот Катя у тебя… Да будь у меня такой человек, я бы не знаю как старалась. А ты почему не стараешься? Мне за тебя стыдно. Ты какой-то весь на себя замкнутый. Так нельзя. Ты на меня смотри. Учись, разрешаю. У меня была сложность. Я порезала платье нашей инициаторше. Я вам почему тогда это рассказала? Не злорадствовала — переживала я. Прежде не делала людям гадостей, а тогда как с цепи сорвалась. Думаешь, легко плохое человеку сделать? И я сказала себе: чем переживать, ночами не спать, изводиться, лучше сошью ей новое платье, и дело с концом. Катя твоя помогла с кройкой-шитьем. Добрая она. Ну, сунула я Шоире в шкафчик это треклятое платье, и как отрезало терзания-угрызения. И ты найди, в чем причина, и устрани.

— Найду, — пообещал Николай Петрович. — Шоира не дознавалась про платье?

— Еще как! Все прощу, скажите! Раз простишь, то и говорить не о чем. Радуйся! А я радуюсь возвращению душевного покоя. Чистая я теперь. Теперь и сказать не совестно: да, было, да, ударила. На то и искупление дается человеку, чтобы очищаться. Не партийная я и не комсомолка, со мной все может быть.

— Поехала! Далеко еще?

— Сейчас остановлюсь. Я, конечно, женщина без высоких понятий…

— Нет, ты с большими понятиями, а мне тяжело. Как — не могу сказать. Легче станет — скажу. Придут люди — мне и Кате будет легче.

— Балда ты, Коля Петрович. Боже мой, как ты все утяжелил. Но я молчу, молчу. Ты мальчиков своих с женами звал?

— На их усмотрение. Эрнест холост. Его жена в его отсутствие крутанула хвостиком.

— Посмотрим! — сказала на это Ксения.

Ракитин улыбнулся. Он готовил овощи с бараниной. Большой казан, мясо, курдючный жир, картофель, репа, морковь, чеснок, крупные куски капусты, тыквы. Все это надо медленно тушить без воды. Отменная еда. И ведь ничего хитрого.

— Помнишь, ты говорила о Тене, директоре комбината железобетонных изделий? Что он богатый человек. Тебе про это кто шепнул?

— Не помню. Разве я это говорила?

— С большим жаром.

— Значит, повторила за кем-то. Я часто злая бываю на всех. Все немило. Потом себя же секу. Тебе-то зачем Тен понадобился?

— Проверяю твою информацию. И не вижу его богатств-достатков. Он как я и ты.

— Шебутной ты! Люди деньги получают за то, чтобы знать, на зарплату живет тот или иной гражданин или приварок имеет. А ты задарма беспокоишься. Зачем? Катю привез сюда, о ней и беспокойся.

— Будет сделано. Ты все еще сильно устаешь?

— Привыкаю. Все нам, бабам, по силам, когда зубы стискиваем. Пока вровень с Шоирой иду. Людям любопытно, кто кого. Мне тоже. Теперь скажи: ты как поступаешь, когда видишь несправедливость?

— Возмущаюсь.

— Тебя просят?

— Ты ведь знаешь, что нет.

— А не встревать — скучно?

— Уважение к себе пропадет.

— Переживания! — сказала Ксения с одобрением. — Я раньше думала, что за чужое никто не переживает, выдумки одни это. Потом увидела: Шоира переживает, что директор у нас плохой. Ты переживаешь, что от первой жены своей ушел. Мать — что я одинока. И я сама, оказывается, не все чужое спокойно воспринимаю. Иногда от чужой боли так грудь сдавливает! Почему? Ведь спокойнее пройти мимо, не заметить, не накручивать себя. Наверное, это и есть взрослость — когда чужое волнует, как свое?

— Гражданская взрослость.

Вышла Катя в байковом плотном халате. Зябко поежилась. Солнце облило ее, и она встала так, чтобы на нее падало больше солнца. Она никак не могла отогреться.

— Садись-ка ближе к огоньку, не прогадаешь! — пригласила Ксения. — Втроем пошепчемся. Мальчишник, что ли, Коля Петрович затевает? Сам все строгает. Я против мальчишника.

— И я, — сказала Катя, пристраиваясь у очага с наветренной стороны.

— Только, может быть, не нужно, чтобы я присутствовала? — продолжала Ксения. — У вас свое, у меня свое. А тишине за столом я не обучена, из возраста, когда от смущения рта не раскрывают, вышла.

— Напрасно ты, — тихо сказала Катя.

Посидев у огня, и она включилась в приготовления. Натерла редьки, залила сметаной. В квашеную капусту накрошила луку, заправила оливковым маслом. Она любила, когда гостю свободно за столом. Обаяние хозяйки — это обаяние праздничного стола.

Михаил Орестович пришел без жены, и Эрнест Сергеевич тоже явился один. Это заметно приободрило Ксению. Хмарин торжественно нес, словно факел, в вытянутой вперед руке букет осенних хризантем, огромных, подавляющих своей изысканностью. Увидев Ксению, разделил букет пополам. Галантно улыбаясь, осведомился: