Н Каратыгина - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

— Ты что?

— Нездоровится…

Дема ногтем приткнул то место, где остановился читать, привстал, подошел ближе. Хотел что-то сказать и молча вернулся.

А потом опять: «Концентрация средств производства создает известные предпосылки…».

Ольга долго, надрывисто кашляет.

— Так ты нездорова, Ольга?

— Ничего…

— Однако. Укройся потеплее… Знаешь что.

— Ну?

— Я поступаю рабочим на лесопилку.

— Хорошо, Дема. Ты не устал?.. Ложись, милый…

— Я им покажу! — неожиданно вскакивает Дема, так что Ольга тоже поднимается, — я им покажу! О-о, мы еще добьемся своего, Ольга!

— Не надо. Дема, не надо…

Стало тихо. И в тишине снова шелестят страницы за страницей.

«Она глупая, несознательная. Она помешает мне. Зачем эта наша связь? Надо порвать ее. Надо скорее порвать».

В полночь Дема идет в свою каморку. Проходя мимо кровати, на которой лежит Ольга, он мельком взглядывает туда и сторонится подальше, как от опасности, от заразы. Он хочет остаться безучастно равнодушным. Это тяжело. И чтобы было легче, Дема ищет оправдания.

«Это нужно… во имя… во имя…»

Долго не мог уснуть Дема…

В палисаднике под старыми липами и тополями замелькали женские кофты и старомодные капоты, холщевые рубашки и чесучевые пиджаки. Отдыхали куродоевцы за семейным самоваром, и сдабривали досуг свой нудными мелочами сереньких будней.

До заката солнца на двух уличках с десятком кривых переулков тишина невозмутимая. В полуденку пропылит, промычит стадо, задорно выкрикнет мальчишка на подвернувшуюся дворняжку, надрывно заскрипит чья-то повозка, и опять тихо. В базарные дни, по пятницам, городок ненадолго оживал. Вместе с бабами и с крикливыми поросятами и курами приезжали из окрестных деревень мужики, спозаранку распродавали беспокойную тварь и молочные скопы, захаживали в лавку за мелочишкой, пили чай в трактире и разъезжались до наступления жары.

Закончив ремонт в доме, Зайчиха отдыхала среди новых своих знакомых. Лесопилкой самостоятельно управлял Яков Григорьевич. Он по-свойски взял ее на откуп за сто целковых в месяц по золотому расчету (тогда на золотой курс только что начиналась мода). У Домны Никаноровны была другая затея: открыть чайное заведение в нижнем этаже. После целой кучи хлопот оставалось только заказать вывеску. Тут как раз и встретилась заковыка: чье имя поставить на ней? С тех пор как Мартын Петрович явно изменился и однажды чересчур уж «выразился» насчет куродоевского капитализма, с тех пор стала Зайчиха осторожней. И в конце концов вывеску решила она сделать проще, без имени-фамилии:

Трактирное заведение

и постоялый двор

«Московская Гостиница».

Женское дело — известно какое. Решает Домна задачу нелегкую и про себя думает вот так. Бабенка она еще не старая, и Мартын Петрович хоть и в летах, а кость крепкую, широкую имеет. Пойдут детишки, нужда и в том, и в другом, и в третьем скажется. Надо век с умом-разумом прожить. А то захотел нивесть что! «Я, говорит, выведу тебя, Домна, на сознательный путь!»

И не поймешь никак Домну Никаноровну. По-прежнему подает она в церкви записки «о здравии раба божьего Мартына», а сама охладела к нему. Но в разговоре с ним осторожна и хитра, как кошка: как бы чего, да гляди того…

По-своему Мартын Петрович тоже в обиде. Куда все делось! Нет прежней Домны, — изменилась баба неузнаваемо. Нет прежнего Мартына, а есть кто-то другой, беспокойный и подозрительный. Живет он по-прежнему в своем покривившемся домике, и только нет-нет да и вздумает посидеть вечерок у Домны. Глядь, незаметно и заночует у ней. После сам этому не рад. Нажужжит Домна в уши, измучает Мартына. Обязательно оправдай себя, сына, все на свете, в чем только обвиняет его безрассудная баба.

А тут еще вот какое дело: третий день Дема рабочим на лесопилке. Вместе с четырьмя другими рабочими подтаскивает бревна под машину, укладывает тес в штабеля, и как будто хочет утопить в работе и обиду и, может быть, даже ненависть к своему отцу… Кто его знает!

А впереди еще горше беда. Вчера в исполкоме председатель сказал Мартыну Петровичу.

— Знаешь что? Сын твой хлопочет нащет лесопилки. Артель затевает какую-то. Придется с арендателем договор нарушить.

Опять нелегче! Недаром так злится Яков Григорьевич. Взял Дему к себе на лесопилку ради издевательства: накось, мол, смотрите, каков сын исполкомщика! А дело повернулось иначе. И Домка вот-вот узнает об этом. Что тогда? Хорошо, что на-днях можно выйти из совета — руки будут развязаны.

Так еще несколько дней прошло — тяжелых, предгрозовых…

Полдень.

На дворе, за тесовым забором тишина. Чуть пофыркивает маленький черный, как жук, двигатель. Бродят куры, раскапывая мусор и опилки. Ярко желтеет на солнце свеже напиленная палуба. От нее несет пряным хорошим запахом сосны.

Четверо рабочих готовятся итти обедать. Все это — коренастые мужицкого вида работяги. В лесу родились, в лесу и выросли. С ним сжились, и лесной край им все: мать, хлеб и могила. Силу мозолистых рук отдавали для наживы промышленников и заводчиков. Не знали, как поступить иначе.

А рядом с ними — Дема. Он всегда с открытой головой, с открытым воротом засмоленной гимнастерки. Вот уже неделя, какой хлопочет об артели. Пильщики говорят:

— Что ж, артель — дело хорошее. Маловато нас. Товарищей надо кликнуть.

И кликнули. Разослали весточки повсюду. Ждали их приезда со дня на день. Про Дему говорили:

— Любит поваландаться с нашим братом. Чудной парень!

Вот и теперь. Вместе с ними Дема шинель в накидку и приготовился на обед. А в это время с заднего крыльца хозяйского дома торопливо вышел Мартын Петрович и негромко позвал:

— Дема… Дема….

И когда подошел отец совсем близко, спросил его Дема:

— Что, батька?

— Поговорить надо, — и тревога замечалась в голосе Мартына и в его торопливых движеньях. Оба присели рядом.

— Что с Ольгой?

— В больнице.

— Опасно?

— Не знаю, Не хожу к ней. Некогда.

— Да… Вон оно што, соответственно. Некогда…

И, взглянув прямо в глаза сыну, решительно сказал Мартын Петрович:

— Уезжай отсюда поскорей!

— Это позвольте мне знать…

— Слушай, Дема… Я не могу больше… Или я, или ты!..

— Врешь, батька. Или они, или мы! Сознавайся!

— Дема!

— Сознавайся. Готов раскаяться? А? Вижу тебя насквозь, батька.

— Чего ты? Я только сказал тебе. Ради твоей пользы, соответственно. Напрасно, мол, лбом о стену бьешься.

— А если не напрасно? Сегодня нас пятеро. Завтра будет больше.

— Ну, так что же?

— Батька, давно ты перестал верить вот в это?

Дема вскинул рукой, и на ней увидел Мартын мозоли и прилипшую смолу.

— Не выдержишь, Дема. Поверь отцовскому слову! Впятером чего добьешься? Да и какие это твои пролетарии, соответственно? С ними, Дема, каши не сваришь. А ты вот что, Дема, учиться поезжай. Инженером будешь, соответственно. Тогда какой заво-о-од построишь!