Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Молчит. И плачет…

— Я сейчас приеду, — упавшим голосом сказал Горохов.

«На чем он поедет? Ночь глухая!» — подумала тогда, глядя в темноту за окном, Крупина.

Но Горохов приехал неожиданно быстро.

— На чем вы? — спросила Тамара Савельевна, с удивлением рассматривая какие-то огромные перчатки, которые он принес под мышкой и бросил в углу на пол.

— Я у соседа мотоцикл взял.

Она и не знала, что он умеет ездить на мотоцикле. Ей почему-то казалось, что езда на этих тарахтящих чудовищах чревата ужасными опасностями. Только отчаянные люди могут на это решиться!

Федор Григорьевич вымыл руки, поправил галстук, одернул под халатом замшевую куртку, пригладил волосы и пошел в палату, где находились и родственники Костюкова. Как в прорубь нырнул! Крупина спустилась за ним.

По гнетущему молчанию, в котором пребывали люди, по их лицам не трудно было понять, что они переживают. Уставшие от тревоги, от бессонной ночи — да не первой уже, — они словно окаменели.

Увидя врача, родственники, как всегда, оживились. Не отвечая на их робкие расспросы, Горохов быстрыми шагами прошел в палату и сел возле больного.

Жена Костюкова не отходила от него. Склонившись к страшному лицу, она гладила впалые щеки и что-то шептала. Машинально Горохов отметил нежность ее больших грубоватых рук и подумал, что вот она видит Костюкова совсем другим, чем врачи и сестры, и мутные полубредовые глаза его, и пергаментная кожа заметны только им, посторонним, а не ей, которая его любит.

— Игорь Филиппович, вы меня слышите? — несколько раз настойчиво повторил Горохов, жадно ловя проблески сознания в этих мутных, неустойчивых по выражению глазах. — Вы меня слышите? Вас нужно обязательно оперировать. Очень нужно! Вы же сами видите, что вам становится худо.

И вдруг из этого, казалось, полумертвого тела раздался голос, наполненный и сильный:

— Зарежете! У меня болезнь небывалая…

Горохов с Крупиной даже переглянулись от неожиданности. А Костюков полностью пришел в себя, видно, страх, элементарный страх, что его прооперируют, пока он в бессознательном состоянии, — этого многие больные боятся — привел его в чувство.

— Зарежете! Не хочу! Не позволю! — с отчаянием твердил он.

В выражении сухих, потрескавшихся губ, которые он то и дело облизывал, в кулаках, сжимающих одеяло у шеи, — во всем была такая решимость, такой испуг и такая непреклонная воля, что Федор Григорьевич не решился больше настаивать.

Но вспышка энергии оказалась не под силу больному.

— Боюсь!.. Уйдите! — внезапно приподнявшись, уже полушепотом выдохнул он и тотчас опять откинулся на подушку в состоянии полусна-полубреда.

Жена его поднялась и вышла вслед за Гороховым, который уже не мог, да и не хотел скрывать своей тревоги. Крупиной, которая не вмешивалась в разговор, только присутствовала при этой тягостной сцене, Федор Григорьевич вдруг показался ужасно юным и беззащитным. Нет, и у него не выработалось еще, оказывается, то олимпийское спокойствие, которое, как панцирь, прикрывает врача, как маска, защищает от посторонних взглядов все, что делается в мыслях его и душе.

У Горохова все нутро открыто обозрению. Хорошо это или плохо?

«Плохо! — категорически ответил однажды на ее вопрос профессор Кулагин. — Что бы вы сказали о полководце, который перед боем не скрывает от войск страха перед возможным поражением?»

Это показалось ей убедительным. Она даже рассказала об этом сравнении Горохову. (Господи! Теперь она вспоминает, что почти все интересное, о чем слышала или что читала, она спешила ему рассказать. Сколько же места занимал, оказывается, этот человек в ее мыслях, в ее жизни!)

А тогда, в палате Костюкова, она досадовала на Горохова за обнаженность его тревоги. Досадовала, так сказать, исходя из его же интересов. Если родственники больного замечают волнение врача, они уже меньше в него верят и тем легче бранят его и винят, если дела оборачиваются неутешительно.

«Ну, прикрой ты себя, хоть немножко прикрой», — сердито думала Крупина, выходя за Гороховым и Костюковой в коридор.

В коридоре женщина остановилась, как после умывания, вытерла развернутым платком заплаканное лицо и молча вопросительно посмотрела на Федора Григорьевича.

— Очень сожалею, что нам не удалось убедить вашего мужа, — сказал Горохов. — Дело у него обстоит скверно. Просто скверно! — добавил он, словно опасаясь, что смысл этих слов не дойдет полностью до женщины. — Попытайтесь сами его уговорить. Я в любое время немедленно приеду.

В лице женщины, в выражении ее заплаканных глаз ничто не изменилось. Горохов с сомнением помедлил возле нее еще, наверно, думал: а не сказать ли просто, что без операции ее мужу недолго останется жить? Но промолчал. И только когда она, повернувшись, молча пошла обратно в палату, он коротко, не глядя на Крупину, бросил:

— Я пошел звонить Кулагину.

Тамара Савельевна подумала, что и в этом проявилась какая-то его ребячливость и, в сущности, незащищенность. К тому же весь этот разговор слышала за своим столиком сестра, а значит, вся клиника будет знать о ночном визите Горохова. Впрочем, он и не желает, кажется, скрывать ни тревоги своей, ни бессилия, ни надежды найти помощь у профессора.

Когда он почти побежал вниз, к телефону, дежурная сестра Даша, не очень симпатичная, так и сказала Крупиной, даже с известной долей злорадства:

— Вот и ассистент, и выдающийся, а чуть что — за профессорскую спину! Да уж! Наш Сергей Сергеевич!

Она так произнесла последнюю фразу, с такой гордостью, будто Сергей Сергеевич был не «наш», а прямо-таки лично «ее».

— И весь-то он такой элегантный, такой какой-то хрустящий! — продолжала мечтательно сестра.

Тамара Савельевна не ответила.

А утром Кулагину удалось убедить Костюкова в неизбежности операции. Удивительно было наблюдать, как менялось выражение лица больного. Слегка склонив набок голову, он молча слушал Кулагина. Крупина видела, как постепенно исчезает из его глаз страх, уходит затравленность и лицо начинает выражать веру, доверие, готовность подчиниться.

Добившись согласия, Сергей Сергеевич и сам был доволен. Он взял под руки Горохова и Крупину, довольно долго прохаживался с ними по коридору (он любил говорить на ходу, шутил, что каждая минута движения ложится в копилку жизни), рассказывая о разных интересных случаях из своей практики. О Костюкове лишь сказал:

— Любопытствуете, почему мне удалось добиться согласия? Ищите причину в себе, Федор Григорьевич и Тамара Савельевна! Вы люди способные, но недостаточно терпеливые. Не забывайте никогда — каждый больной страдает своей болезнью плюс страх!

А Горохов долго не мог понять, почему все-таки Костюков уж так панически боялся операции. Но наконец понял.