Анатолий Галиев - Расколотое небо

Афанасий засмеялся, закрыв глаза. Но тут же что-то тревожно кольнуло в груди. Он думал уже с сомнением, а согласится ли Даша столько ждать? Ничего, подождет! Кто же такую в жены возьмет: брат воюет, имущества у нее нету. Да еще на руках три родственных рта. Их ведь не прогонишь, придется кормить, воспитывать, что ж поделаешь, не чужие.

Поглядев на закатное небо, Афанасий решил: пойду! Раз уже определил ее судьбу на будущее, надо, чтобы она ее знала, да и младшим нужно показать, кто их будущий воспитатель и хозяин.

Перед домом Афанасий смахнул с сапог пыль, подтянул ремень. Пожалел, что нет на нем никакого легкого ранения, не в бинтах, не в горести. Была бы проверочка: если зарыдает, заплачет — женюсь! Не пожалела бы раненого — не женюсь… А так что ж, придется без ранения.

Однако никакого разговору не вышло.

Не успел сказать, что Щепкин вернулся, девчонка выскочила за ворота, помчалась на аэродром.

Ну, ясное дело, родной брательник!

Близняшки закричали Афанасию, что есть хотят. Младшенький полез к нему на руки играть.

Пришлось Афоне и в игрушки играть, и кулеш доваривать, и мыть на ночь младшенького, и спать укладывать. Но он ворчал только для виду — пусть привыкают, кого в дому слушаться.

Авиаторы засиделись в саду возле дачки далеко за полночь. Просто сидели вокруг шаткого стола, вспоминали, какой был Туманов. И все как-то не верилось, что больше никогда не выбежит он среди зимы на снег и не станет делать гимнастику; никого не похвалит и не отругает, блестя пронзительно-синими глазами; нет Туманова…

Даша тоже сидела за столом, держалась обеими руками за руку Щепкина, словно боялась, что он уйдет, исчезнет. Шептала тихо:

— Ой, страшно как!.. Ой, не надо, Данечка…

— Что — не надо? — спросил Глазунов.

— Все… Летать.

— Успокойся… — усмехнулся Щепкин.

— А кто ж теперь командиром будет? — спросил моторист Мамыкин.

— Буду просить, чтобы в штаарме вот Щепкина назначили… — сказал Глазунов. — Не откажешься, Даня?

— Нет, — просто сказал Щепкин. — Если поможете…

— Где же этот Свентицкий? — вздохнул Кондратюк.

— А что все-таки у тебя с ним случилось? — спросил Щепкин.

— Вылетели на разведку. Смотрю — конница, около сотни, казачки… Развернул «фарман», сигналю Свентицкому — стреляй! А он уставился как полоумный и не шевелится. Лицо белое. Потом, когда сели, стал говорить: «льюис» заклинило… Я на пулемет глянул — стреляет! Ничего там не заклинило! — Кондратюк даже посизел от злости.

Леон прибрел среди ночи, когда все, кроме Глазунова и Щепкина, уже ушли спать. Сел за шаткий стол, уронив голову на руки. Вокруг фонаря на столе густо плясала мошкара.

— Надрызгался, мон шер? — брезгливо сказал Щепкин.

— А… Даняша… Хлебни, Данечка… Я и тебе принес!

Прыгающими руками Леон вытащил початую бутылку, нашарил на столе кружку, налил.

— Может быть, проспишься? — сказал Щепкин. — Или сейчас потолкуем?

— Понимаешь, этот мешок с салом мне не верит! — сказал серьезно Свентицкий. — Который Кондратюк… Ведь у меня и вправду пулеметик заклинило… Я правду говорю! А он на меня с кулаками!

— Ладно, — сказал Глазунов. — Меня другое интересует. Вот если завтра налетят — ты стрелять будешь?

— Отвечать комиссару, Даня? — осведомился Свентицкий.

— Да, только правду.

— Чужой ты стал, Данечка… Чужой…

— Ты отвечай…

— А не знаю… — тихо и печально сказал Леон. — Не знаю, и все тут. Ты представь себе только одно: там, на их машинах, сидят не только англичане, но и такие же славянские караси, как мы с тобой. Посулили им Россию, выдали одежонку и по пять фунтов на рыло, усадили в кабины — летите, воины! Ведь я мог быть на их месте? Мог… Что же мне, в самого себя стрелять?

— Так… — сказал Щепкин. — Ну что ж, Леон… Раз ты так, я должен решать…

Свентицкий хрипло засмеялся:

— Ты меня, знаешь, в чеку! И к стенке…

— Это успеется… — хмуро сказал Глазунов. — Что с вами?

— Не вижу смысла… — вздохнул Свентицкий. — Вы, кажется, видите! А я нет… Мне наплевать, какие знамена будут реять над моей любимой отчизной. В полосочку или клеточку. Почему я должен гробить людей за вашу красную тряпочку? Чем они виноваты?

— Ну и чего ты все-таки хочешь?

— Летать, — сказал Свентицкий. — Самое смешное… Я хочу просто летать. Я отравлен, Даня! Мне нужно небо!

Мечтательно и печально он посмотрел наверх. В деревьях завозились сонные воробьи. На фуражку Леона, лежавшую на столе, капнуло белым. Свентицкий засмеялся:

— Трагедии не выходит!

— Был бы трезвый, я бы тебе морду набил! — сказал Щепкин.

— Набей! — согласился Свентицкий. — Нет, право слово, набей…

— Что делать будем? — спросил у Глазунова Щепкин.

— Ты — командир!

— Выгнать его к чертям?

— А куда он пойдет?.. К кому придет? Понимаешь?

— Хорошо. Я тебя отстраняю от полетов, Леон! С мотористами служить будешь.

Свентицкий долго молчал.

— Что скажешь?

— Мне разобраться надо, Даня! Я уже сам себя не понимаю! А насчет службы — так я и гальюны чистить буду! Только не гони ты меня… Нет у меня никого… Один я. Ты — со своими. А я — один.

…Назавтра из штаарма пришло подтверждение: по желанию отряда командиром назначили Щепкина.

Щепкин подошел к Геркису, который дежурил в кабине «ньюпора», сказал:

— Слышь, Янис! Ты только не обижайся! Но дай мне вместо тебя подежурить. Мне за Туманова с ними баланс свести надо. Когда заявятся.

— Понимаю, друг! Кароший ты парняга! Летай!

Геркис полез из «ньюпора» с готовностью.

Лоуфорд потянул плавно ручку управления на себя. Мощный двухместный «де-хэвиленд» задрал нос, пошел в небо. Сэр Генри взглянул в бортовое зеркало: стрелок во второй кабине был не то тяжело ранен, не то расстрелян. Вяло моталась только макушка его желтого шлема, брошенный пулемет вращался на турели. Пространство за хвостом было чистым. Только откуда-то снизу послышался слабый треск, словно рвали парусину.

Лоуфорд сдернул запотевшие очки, протер их перчаткой, надвинул вновь на глаза. Все равно видно было плохо: обильный пот струился из-под шлема, заливал глаза.

Шеф-пайлот брезгливо ощутил свое тело, оно было мокрым и скользким, словно намыленным, и как-то съежилось. Одежда: теплое белье, свитер, кожаная тужурка и штаны — казалось, разом отвердела, стала как скорлупа. Мучительно толкалось в виски одно: что же случилось?

Стрелка на указателе скорости двинулась к нулю, пайлот поспешно перевел машину в горизонтальный полет, метнул глаз на компас. Что за дьявольщина? Ведь он явственно помнил, что ровно пять минут назад брал курс на юг! Начал восстанавливать картину боя, припоминая, с чего все началось…

…Эскадрилья подошла с зюйд-зюйд-веста. Вечернее солнце должно было слепить зенитчиков на земле и пароходах. Только начали расходиться по трое, выходя на бомбометание, как неожиданно густо задымила и, отвалившись, скользнула вниз хвостовая машина.