Ахмедхан Абу-Бакар - Ожерелье для моей Серминаз

Так вот и получается, что далекие девушки меня признали, а своя аульчанка не желает и замечать, хотя чувства мои бушуют, как море в шторм. Да, недаром, видно, чужое золото ярче блестит.

И все-таки мне двадцать лет. И мир открывается передо мной как волшебная книга, к которой страшно приступить. Так и хочется немного оттянуть наслаждение, которое предстоит.

Двадцать лет! Словно я стою на перекрестке тысячи дорог и не знаю, куда идти. А время торопит, требует движения и увлекает меня за собой. Все вокруг кажется необыкновенным, туман, что лежит в сулевкентском ущелье, похож на белоснежный пуховик, дождь напоминает слезы радости, а радуга, кажется, опирается концами в два дома — в наш и в дом Серминаз. Все радует меня: и пес, что стоит сейчас на террасе, склонив голову набок, и с умилением смотрит на мать, ожидая подачки, и дядя, который только что уничтожил целого цыпленка и, вытирая бумажной салфеткой губы, приговаривает:

— Эх, и хорош был цыпленок! Даже косточек для собаки не осталось! Никогда еще не ел с таким наслаждением! Да, так приготовить обед может только Айша!

Айша — это моя мать. Дядя не упускает случая похвалить ее, будто старается задобрить. Это продолжается уже пятнадцать лет. Во всяком случае, я начал чувствовать это с пятилетнего возраста. И хотя какое-то непонятное чувство гложет меня, когда Даян-Дулдурум глядит на мать преданными глазами нашей собаки, я молчу. Я не пытался еще поразмыслить и понять, что же кроется за этими нежными взглядами, за этим странным вниманием, и вывод мой пока довольно беден: наверно, так дядя проявляет свои родственные чувства. К тому же я воспитан в строгих правилах горской чести, которые не позволяют задавать вопросы старшим. Хотя, надо признаться, старшие-то усердно вмешиваются в мою жизнь.

Может быть, так это и положено, но чем больше они диктуют мне свои правила игры, тем чаще я поступаю наперекор.

Я человек по натуре робкий, стеснительный. По мнению дяди, я не способен даже взглянуть в глаза девушке. Он, конечно, преувеличивает мою робость. Если бы это было так, разве сумел бы я выделить из многих моих сверстниц самую лучшую? Но о том, что сердце мое уже отдано кому-то, родные пока не знают.

С тех пор как появился у меня под носом первый пушок, мать стала относиться ко мне как к взрослому. Но ей не нравится мой нос. Не только в присутствии дяди, но и при посторонних она частенько приговаривает:

— Не будь твой нос похож на вылезшую из земли картофелину, ты мог бы прослыть первым красавцем в Стране гор…

А дядя, вторя ей, вдруг хватает меня двумя пальцами за нос, который он попросту называет паяльником, и, невзирая на то, что мне и больно и обидно, восклицает:

— Да, жеребенок уже подрос, пора накинуть на него уздечку, а то, чего доброго, перебежит в чужой табун!

Смысл этих слов понятен каждому горцу: значит, пора женить меня и отделить от матери.

Вот и сейчас дядя хотел было ухватить меня за нос, но на этот раз я не дался. Помогла ли выработанная в конце концов изворотливость или дядя отяжелел после опустошенного под цыпленка кувшина, но он промахнулся. Тогда, похлопав меня по плечу, он уселся на табуретку и твердо заявил, что пора наконец выбрать невесту.

Тут я понял, что сегодня они выведут меня на чистую воду. И верно, мать начала перечислять девушек на выданье, давая каждой такую характеристику, какая устроила бы любого начальника отдела кадров. А дядя при каждом имели пригибал к ладони очередной загрубевший в работе палец и перечислял: «Одна. Вторая. Третья…»

Так были названы в порядке очереди Бэла, Зарема, Лейла, Зухра, Хамис, Чегери, Нина, Саида, Джамиля… О, сколько их, прекрасных девушек, в нашем ауле! Одни закончили десятилетку, другие студентки, третьи доярки, уже прославленные в газетах, а одна даже депутат аульского Совета. Одним словом, закрой глаза, ткни пальцем в небо — и обязательно наткнешься на звезду-невесту. Но я-то ведь давно предпочел всем звездам луну. Хотя она и изменчива и нет в ней постоянства, но этот недостаток даже делает ее еще более привлекательной. И я твердо сказал:

— Не утруждайте себя длинным перечнем невест. Я знаю их не хуже вашего.

— Не хочешь ли ты сказать, будто у тебя уже есть избранница? — с недоумением спросил дядя.

— Да, есть! — кратко ответил я.

О, если бы вы увидели их лица в этот миг! Трудно передать словами, что отразилось на них! Такое мог бы запечатлеть только кинематограф, и то если бы оператор в этот момент находился рядом, потому что повторить это невозможно.

Удивительная пантомима затянулась. На лицах матери и дяди застыл такой восторг, словно я совершил нечто невообразимое: например, только что спустился на их глазах из бездонного космоса и сообщил, что приглядел себе невесту среди марсианок.

В глубине души я даже оскорбился: невысокое же у них мнение о своем питомце! Не люблю быть нескромным, и самоуверенным меня, пожалуй, тоже не назовешь, но все же выгляжу я вполне приличным парнем, особенно когда надеваю свой новый костюм. Правда, нос…

Но тут я могу упрекнуть только покойного отца, который тоже обладал незаурядным носом.

Более искушенные друзья не раз советовали мне обратиться в Институт красоты, что находится на улице Горького в Москве. Они утверждали, что там делают поразительные пластические операции. Но я знаю об одной такой операции, да и вы, наверно, слышали о дочке одного нашего крупного деятеля, у которой нос свисал, как утес со склона. Ей тоже посоветовали обратиться в этот институт. И что же? То ли хирург перестарался, то ли сама пациентка оказалась слишком настойчивой, но вернулась она из этого института с таким крошечным носиком, да к тому же еще и вздернутым, что в лице ее ничего уже не осталось от пленительной горской красоты, которая требует, чтобы у девушки был прямой длинный нос классической формы. Раньше бедняжка хоть изредка появлялась на людях. Теперь же, говорят, окончательно замкнулась дома. А самое неприятное, что и помочь ей печем: укоротить-то — дело простое, а вот удлинить никто уже не берется. Примерно то же бывает с пиджаком: с отца на сына переделать легко, а вот с сына на отца — простите!

Нет уж, пусть на моем лице красуется нос, которым меня наградила природа. Я к нему привык. Да и мои друзья узнают меня по носу везде, в любой толпе. Он для меня то же самое, чем была для Ходжи тыква с гремящим в ней горохом, которую он привязывал к поясу в базарный день, чтобы не потеряться. Ко всему прочему с моим носом связано у меня немало воспоминаний. Сколько раз, задремав над верстаком, я вонзал в него свой граверный резец! Сколько раз, учуяв за три километра запах хинкала с чесноком, нос приводил меня помимо моей воли прямо к той сакле, где этот хинкал варили! Впрочем, если я стану и дальше рассказывать только о моем носе, то уподоблюсь нашему аульчанину Кишу, сыну Таила, который задумал отлить светильник, а получилась у него ступа для чеснока. Вернемся же к нашим хурджинам.