Андрей Платонов - Чевенгур

В наши дни Андрей Платонов (1899–1951) переживает особую, не часто случающуюся с писателем даже посмертно ситуацию, когда кристаллизуется новый его облик (для нас, для искусства, для истории и будущего): от странного, обочинного, даже «юродиво»-вредного литературного явления — как критика определяла его при жизни, от замечательного, своеобычного мастера — на взгляд литературы последних тридцати лет — он поднимается в избраннейший и ответственный круг классиков. Восхождение? Да! Но сколь трудное и долгое и в каком колоссальном перепаде оценок!

Посмертный Платонов пришел к нам рывком конца 50-х — начала 60-х годов, на два десятка лет стабилизировавшим объем допускавшихся к печати текстов. Почти половина из них тогда впервые покинула рукописную форму существования. Многие вещи увидели свет в полном виде. И тем не менее до последнего времени несколько центральных произведений писателя оставались не изданными на родине. Однако без «Чевенгура», единственного романа писателя, без повестей «Котлован» и «Ювенильное море» платоновское творчество представляется ущербно неполным (представьте для аналогии Достоевского без «Бесов» или Шолохова без «Тихого Дона»). Созданный писателем художественный мир — и особенно мир этих произведений — поражает, заставляет мучиться мыслью и чувством — и кого завораживает, а кого ошарашивает, приводит в недоумение, задает загадки…

Каждый, кто вникал в произведения Платонова, чувствует, что речь в них идет всегда словно об одном и том же. Впервые вступающий в удивительную платоновскую вселенную , в любой ее сегмент, тут же пронизывается напряженным полем упорных, почти навязчивых образов, мотивов, настроений — как будто наталкивается на одного и того же страдальца с его неотступной болью.

«Мои идеалы однообразны и постоянны», — признавался писатель в письме к жене и самому близкому другу Марии Александровне. Все хорошо знавшие Андрея Платоновича говорят об одержимости его единой идеей — «идеей жизни», как сам он ее определял. Сила влечения читателей и исследователей к прозе Платонова во многом объясняется той загадочной глубиной смысла, которая мерцает за поражающей всех вязью его мысле-слов. Мы будем обречены оставаться в поверхностном слое его текста, довольствуясь невнятным мерцанием глубины, если не опознаем «однообразных и постоянных идеалов» художника, его «идеи жизни».

Стоит открыть любой рассказ или повесть этого писателя — и вас вскоре пронзит печальный звук, томящийся над землей Платонова. На этой земле все умирает: люди, животные, растения, дома, машины, краски, звуки. Все ветшает, стареет, тлеет, «сгорает» — вся живая и неживая природа. На всем в его мире лежит печать «замученности смертью». В повести «Происхождение мастера» (1927), являющейся первой частью романа «Чевенгур» (1928–1929), отец главного героя Саши Дванова, рыбак, «созерцая озеро годами… думал все об одном и том же — об интересе смерти». Сосредоточенность его «любопытного разума» на этой загадке приводит к тому, что он бросается в озеро: «Втайне он вообще не верил в смерть, главное же, он хотел посмотреть, что там есть».

В истории русской философии был мыслитель, который все свое учение сфокусировал на преодолении человечеством его «последнего врага» — смерти. Речь идет о Н. Ф. Федорове (1829–1903), авторе двухтомной «Философии общего дела», которая оказала влияние на формирование мировоззрения еще совсем молодого Платонова. Признавая вслед за рядом естествоиспытателей и философов внутреннюю направленность природной эволюции к порождению разума, Федоров сделал радикально новый вывод о необходимости сознательного управления эволюцией: объединенное, братское человечество призвано, по его мнению, овладеть стихийными разрушительными силами вне и внутри себя, выйти в космос и стать его активным преобразователем (проект «регуляции природы»). Но главной задачей будет окончательная победа над смертью — обретение человечеством бессмертного статуса, причем в полном составе прежде живших поколений («научное воскрешение»).

По свидетельству жены писателя, «Философия общего дела» с многочисленными пометками автора «Чевенгура» долго хранилась в домашней библиотеке. «Идея жизни», которой был так проникнут Платонов, уходит своими корнями в глубокое и сложное переосмысление федоровского учения «общего дела». Сокровенные грани ее — это бесконечная ценность каждой, даже самой скромной жизни; резкое неприятие смерти, порождающей ситуацию «сиротства», которая требует своего преодоления трудом и творчеством; неразрывная связь поколений, живых и умерших, «в общем отцовстве».

Федоров во многом предвосхитил космическое, активно-эволюционное направление в научно-философской мысли XX века, отмеченное именами К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского, А. В. Чижевского, чьи идеи влияли на широчайшее движение чувств и умов 20-х годов и были подхвачены поэзией и публицистикой того времени. Тут настойчиво зазвучали еще не слыханные ранее темы всеобщего труда, радикального преобразования мира, овладения космосом. Революционная эпоха осознается не только как социальная революция, но — как вселенский катаклизм, «онтологический» переворот, нацеленный на пересоздание не только общества, но и земли, и самого человека в его натуральной основе. Так, для Платонова происходящая революция предвещает другую, «космическую интеллектуальную революцию», когда «мысль легко и быстро уничтожит смерть своей систематической работой — наукой». Подобной надеждой осветились сердца героев платоновской прозы, повествующей о самых первых годах революции. И если в рассказах о дореволюционном времени тоска, «сердечная нужда» его «душевных бедняков» происходит от бессмысленности существования, обреченного на смерть, то здесь они недаром уверовали в революцию как в начало «будущего века». У Платонова как бы оживают эсхатологические народные чаяния, но с той существенной поправкой, что «будущий век» предполагается построить самим, а не получить сверхъестественным образом: «Александр… верил, что революция — это конец света. В будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича, а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул (т. е. разгадку смерти. — С.С.). В своем ясном чувстве Александр уже имел тот новый свет, но его можно лишь сделать, а не рассказать». И действительно — Александр Дванов со своими товарищами участвует в немедленном осуществлении этого «будущего мира».

…Учитель Нехворайко обул лошадей своего красноармейского отряда в лапти, чтобы не потонуть в болоте, и ночью выбил казаков из города Урочева. А уже через несколько абзацев мы слышим печальную музыку: несут «остывшее тело погибшего Нехворайко». С него начинают погибать люди в романе: их убивают, или очи болеют и умирают, или расстаются с жизнью, как Саша Дванов на последних страницах романа.