Вадим Шефнер - Мемории

В военном дневнике ни фамилий, ни номеров частей не записывал.

Городской и блатной фольклор. Он уходит, уходит, почти ушел. Это закономерно. Но для знающего его — грустно. Затяну песню «Гоп со смыком» — а кто мне подпоет?

Люди стали меньше петь. Прежде идешь вечером летним по городу — то из одного окна, то из другого слышна песня. Не телевизорная, не радио, не магнитофон — люди сами для своей радости пели.

Люблю бродить, заходить во дворы чужие. Ощущение таинственности и запретности. В молодости моей — я помню — все дворы были закрытыми для чужих жильцов. И проходных дворов было очень мало.

Когда люди входят в промтоварный магазин или в универмаг, лица у них становятся агрессивнее. В пищепродуктовых магазинах лица покупателей добрее. То же и к продавцам относится.

Однажды после первой смены мы поехали на Лиговку к кочегару Васе. Он хотел показать нам — покрутить пластинки — новый, только купленный патефон. Мы слушали пластинки, а потом решили выпить. (Дело было после получки.) Скинулись по сколько там (не помню). А с нами был кочегар Толик, он ничего не дал. Мы с Василием сходили за вином, купили и колбасы. Когда выпили, Вася стал поругивать Толика за скупость, и я тоже сказал несколько язвительных слов. Толик ушел раньше всех, он жил далеко. Когда он ушел, Касьянов, самый пожилой из нас, сказал, что мы подло поступили с Толиком. У него жена больная, лежит без движения дома уже два года, у него трое детей. Он недоедает. Он не жадный, он просто бедствует, кругом в долгу. Мне стало очень стыдно. С тех пор я делю людей на богатых, на скупых и на бедных.

В дни блокады соль была единственным недефицитным продуктом (и некоторых это погубило). «Учебный сахар» — в БАО.

Много было фабричных труб. Они не портили городского пейзажа.

Раньше, когда попросишь прикурить, тебе протягивали папиросы. Теперь дают спички.

Мастерская ремонтная (широкого профиля!) на 7-й линии, угол Большого. В витрине — надгробные медальоны, портреты на овальных фарфоровых или металлических пластинах. Один из этих портретов был портрет работавшего там мастера! Я был очень удивлен.

Гитович тогда жил этажом выше Е. Шварца. Мы спускались с Гитовичем по лестнице, встретили Е. Л. Шварца, он зазвал нас в квартиру свою и стал читать нам стихотворение Блока: «О, если б знали, дети, вы / Холод и мрак грядущих дней!..»

Скетинг-ринг («Шкетин рынок»).

Две бутылки с горючей смесью. Август или сентябрь 1941 года. Их выдали жильцам, чтобы поджигать немецкие танки, если те ворвутся в город. Баррикады на улицах.

Август. Бумажный пепел, обгорелые бумажки в воздухе, жгли архивы. Мы ехали в грузовике за какими-то запчастями для БАО.

Дома. Дорогих подарков не делали. Не только по причине бедности, но и потому, что ценные подарки дарить ближним своим не положено.

Дом творчества в Елизаветине, дом творчества в Пушкине. Тынянов жил в первом этаже, чуть ли не под лестницей, у него плохо было с ногами. Гуси в саду в Елизаветине. Патриархальная обстановка. Человек на десять (писателей) был рассчитан дом творчества в Елизаветине. По вечерам на веранде — совещание персонала дома творч<���ества> с писателями — что готовить завтра на обед. В Пушкине в доме творчества жил и Гитович.

Ходить по Невскому, гулять по Невскому, шляться по Невскому, пройтись по Невскому, прошвырнуться по Невскому, побывать на Невском.

Город съел улицу (застроил).

Памятник Пржевальскому. С какого-то места (дорожки) аллеи он очень похож на Сталина.

— Это он! — шепотом сказал какой-то мужчина другому.

Люди стали людьми не только в процессе развития от обезьяны к человеку, но и благодаря какой-то высшей космической — или даже надкосмической — силе.

1934 год. Сожгли две книги спиритические. В одной из них был портрет — изображение Кэти Кинг, астральной девы. Странное, необъяснимо-загадочное выражение лица. Спиритизм тогда считался (делом) контрреволюционным, спиритов ссылали и даже сажали. Держать дома такие книги очень опасно было.

Загадочный сад. Набережная Смоленки, около 15-й линии. Около него и в нем мне приходят в голову странные мысли. Однажды я там задумался о Вселенной. О Боге. О том, что же было до возникновения планет. Пустота? Но что если и пустоты не было? Эта мысль ошеломила меня, я подумал — если вдуматься в это, то и с ума сойти можно.

Читать Гумилева — это зарядка души. И Киплинга — тоже.

Бывают в жизни такие периоды, когда открываешь заново поэтов, которых вроде бы и раньше хорошо знал и понимал.

Кронштадтский мятеж. Воспоминания о нем, слухи. Замки от орудий в канале, лестницы — через полыньи, сзади — латыши (и китайцы). Батарейная дорога.

Если бы Ленинград сдали, я бы покончил с собой. Город без меня я могу себе представить, но себя без города — Ленинграда — я представить себе не мог (и не могу).

Дядя говорил, что надо радоваться, что Питер — не столица теперь, а то бы тут такой порядок навели, что и Исаакиевский собор снесли бы, взорвали.

— Как вы жили в сталинские окаянные годы, ведь страшно было все время?! — спросят молодые.

— Нет, не все время. На войне тоже страшно не все время. Когда пули свистят близко и снаряды ложатся близко — тогда, ясное дело, страшно. Но когда канонада слышна издалека — не страшно.

Я люблю невысокие прочные здания, тяжелые здания. Я люблю массивную архитектуру.

Давай пожрем друг другу руки (блокадная шутка).

Вася Гущинский в Василеостровском саду.

— У меня все есть — вот я и молчу. А почему вы молчите?

— В тебе что-то солдафонское есть, — сказал он мне однажды. — Хоть ты и стихи кропаешь.

Абсолютных единомышленников нет. И даже поступая одинаково с другими, каждый думает по-своему.

Может быть, и родился-то я благодаря Петру. Не будь его — не было бы Петербурга, и мои предки не встретились бы в нем.