Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)

Выбрать дело по душе и по способностям, найти свое место в рабочем строю — это, вероятно, и есть то трудное счастье, которое ждет и ищет каждый молодой человек, вступающий в жизнь.

И в те далекие пятидесятые годы, о которых рассказывает роман «Весны гонцы», как и сегодня, велика была у молодежи тяга к актерской профессии.

Хотя в последнее время и появилось немало биографий и автобиографий талантливых, любимых актеров, но о самых первых, студенческих годах будущих актеров написано немного.

В актерском деле, как и во всякой другой профессии, самое главное — это природная одаренность, но, кроме этого, необходимо овладение и «ремеслом» — техникой мастерства, без которого невозможен полноценный труд.

Профессия актера имеет одну особенность: в своей работе человек является одновременно и творцом и материалом. И главное звено в подготовке будущих актеров, по существу, составляет работа над «материалом» — над будущим актером-человеком.

Первостепенное значение имеет нравственное воспитание будущего актера — человека и гражданина. Знакомя с основами мастерства, педагоги стремятся разбудить в студентах интерес к знанию, — ведь только через него можно прийти к высокой общей культуре, к пониманию многообразия современной жизни своей страны и всей планеты. Стремятся воспитать в них чуткость, повышенное внимание, бережное отношение к людям, скромность, умение жить в коллективе, подчинять личные интересы общественным, не бояться неизбежных трудностей и даже горечи неудач.

Много преподавательского труда и труда самих студентов требует овладение не только внутренней культурой, но и внешней техникой — правильной, свободной речью, разнообразными формами движения, музыкальной грамотой и т. д.

Вот об этой сложной актерской «школе», о тревожной юности своих героев рассказывает автор романа «Весны гонцы», в прошлом — актриса и преподавательница театрального института, человек с большим жизненным и профессиональным опытом.

Первое издание романа «Весны гонцы» принесло сотни горячих, заинтересованных читательских писем, адресованных издательству и автору.

И сейчас, через двадцать пять лет после первого издания романа, еще приходят письма читателей. Значит, книга не оставляет равнодушной, значит, книга волнует, значит, книга живет, значит, книга работает.

С чемоданчиком и жакетом в руках Алена вышла из вокзала на большую шумную площадь.

Утро было хмурое, небо, затянутое высокими облаками, то и дело сыпало мелким коротким дождем. Но Алена не замечала дождя — все ее чувства и мысли были устремлены к незнакомому и будто знакомому городу.

Нравился ли он ей, она еще не понимала, но хотела, чтобы понравился. Прислушивалась к непривычному шуму, ловя обрывки разговоров, рассматривала дома, которые видела прежде в кино и на фотографиях, вглядывалась в лица людей.

Никто не знал ее в этом огромном городе, и потому было удивительно свободно, весело, хотя и чуть страшно. В зеркальной витрине она увидела отражение рослой, крепкой девушки в рябеньком платье, с чемоданчиком и жакетом на руке. И вдруг показалась самой себе смелой, независимой путешественницей. Вроде шекспировской Виолы, вступившей на неведомый пустынный берег. Сдерживая улыбку, Алена сказала себе: «Подумаешь, «необыкновенная»! Дылда с круглой красной физиономией! «Особенная»! Вот не примут в институт, тогда попрыгаешь, Виола вологодская!»

В то, что ее не примут в институт, Алена даже не допускала и в мыслях и называла себя «вологодской Виолой» только так, чтобы раззадорить себя. С Вологдой она рассталась легко, а вот сердце ее принадлежало Крыму, где прошло раннее безоблачное детство.

…Прозрачный прохладный вечер, море светлое, тихое, желтая заря обещает хорошую погоду, и так особенно, по-весеннему свежи запахи, а только вздохнув полной грудью, сразу скажешь — весна!

Алена залезала на обрыв, спускавшийся к шоссе двумя ступенями. Сюда они приходили с братом посидеть вечерком, посмотреть на море, и на город, и на змеившееся внизу шоссе, по которому отец водил автобусы в Севастополь. Любила рассматривать склоны главной гряды, за которую пряталось вечернее солнце.

Аленка сидела, устремив взгляд на блекнувшее небо и море, и пела:

От любимой отцовской песни на душе становилось празднично. Желтоватый свет ранних сумерек, неподвижное сиреневое облако на склоне темнеющей горы, море, чуть подернутое рябью…

…А как весело провожали их отец с Андрюшкой! Разве думала она тогда, что прощаются навсегда?

У отца в том году отпуск был в середине лета, Андрейка оканчивал школу… И Алена с матерью поехали вдвоем к тете Любе на день рождения.

…Только отпраздновали день рождения, а назавтра война. Утром вбежала соседка:

— Вы что, радио не слушаете? Гитлер на нас напал!..

Мать засуетилась, засобиралась домой, а дядя Петя, тети Любин муж, сказал:

— Погоди. Что Андрей Захарыч сообщит. Тут наобум не годится.

Ждали три мучительных дня, получили телеграмму: «Оставайтесь Любы подробно письмом». Дождались и письма: «Оставайтесь покуда у Любы. Война будет недолгая, — писал отец на тетрадном листке. — Мы обое уходим в Красную Армию. Адреса сообщим. Писать будем на Любу. Прощайте, до скорого свидания. Андрей и Андрейка».

Мать заплакала:

— И Андрюшенька, мальчик мой…

— Перестань, — одернула тетя Люба. — Только себя и детей расстраиваешь. Написано тебе: война будет недолгая.

— Тебе хорошо — у Петра твоего броня!

— Стыдись! Словно Андрей мне не брат, а Андрюшка не племянник. Не накликай беды.

Шестилетняя Аленка не очень понимала, что такое война, но тревога тех дней передалась и детям.

Опорой своим и чужим была тетя Люба. Добрая, жизнерадостная, она умела поддержать в горе, помочь советом, утешить, ободрить.

В самое страшное время, когда немцы заняли родной Крым, не стало тети Любы. В четыре дня сгорела от простуды.

Дядя Петя, сразу постаревший, поручил Аленке уход за трехлетним Степашкой и годовалым Алешенькой. А хозяйство в доме передал Аленкиной матери.

Только и радовали письма-треугольнички, приходившие от отца и брата.

И когда уже солнце засветило ярче и подступила весна, вдруг не стало треугольничков…

— В наступлении писать некогда, — успокаивал дядя Петя.

На исходе апреля сорок четвертого одна за другой пришли похоронки: «Старший сержант Андрей Захарович Строганов пал смертью храбрых», «Лейтенант Андрей Андреевич Строганов…»