Василий Еловских - Старинная шкатулка

«А где у него наручные часы? На руке нету. Тожа мне начальнички».

Выскочил за ворота и остановился возле палисадника в нарочито вялой, усталой позе, сдавленно отдуваясь. Будто так, от нечего делать стоит, подышать решил свежим воздухом. Справа, у соседского дома стояли две старухи и настороженно глядели на него. А может, ему только кажется, что настороженно, в этом медвежьем углу на каждого пришлого шары пялят. Постоял сколько-то секунд и зашагал к реке, все более ускоряя шаг, сообразив, что по селу идти опасно, а за рекой, как говорил Васильев, есть дорога в леспромхоз, откуда можно уехать на попутном грузовике к полустанку. А уж там — поминай как звали.

Возле бывшей церкви шагали двое, в шинелях. Торопливо шагали. В его сторону. Денисов раза два останавливался и, будто разглядывая что-то на пимах, слегка поворачивал голову, косил глаза. К реке две дороги: та, по которой шел он сам, и другая — от центра села, более наезженная, они соединялись в том месте, где летом паром. И двое в шинелях, если только они охотятся за ним, должны пойти по второй дороге. Нет, не пошли. По селу шагают. Скрылись за домами. Пронесло! Мимо проковыляла старуха с сучковатой палкой, взглянула на Денисова мутными, обесцвеченными от старости глазами и снова опустила голову. Что это так много здесь старух?

Ему показалось, что возле Тобола остро пахнет свежими огурцами, молодыми, пупырчатыми, которые появляются на грядках ранним летом. «Такие огурцы хорошо с водочкой. Эх, навернуть бы побольше!..»

Вдоль по реке высвистывал ветер, вырвавшийся откуда-то из глубин тайги, и пах он лесной сыростью и хвоей. Какая все же радость быть на свободе: ходить, дышать, смотреть… И хотелось жить, жить!

У берега квадратная прорубь, вода в ней черна, как деготь. «Вот бы куда Васильева-то сунуть. Могила! И плыви тода, мил человек, к северному окиян-морю». Подъем на другой, высокий берег Тобола крут и скользок. «И как тут тока машины забираются? Хоть бы песком посыпали, челдоны окаянные!» Пимы у Петьки старые, стоптанные, вот-вот каши запросят, в Новосибирске шмара подарила. «Нашла чего дарить, жила чертова». Когда убегал со двора, то прицелился было к новым валенкам, что на ногах Васильева, но тут же сплюнул: малы, куда там!.. Пальто Васильевское коротковато для Денисова, а шапка опять велика. «Надо же: башка, как котел, а ноги, как у робенка». Пожалел, что ухнул Васильева поленом по голове. «Зря я. Пусть бы жил. Но опять же, что было делать-то? Кто его просил орать-то? Мать его, кочерыжка!..»

Какая иглистая дорога. Будто по гвоздям шагаешь. Поднявшись на другой берег, он обернулся и увидел троих мужчин, которые шли в его сторону, явно торопясь. Мужики как мужики, видать, ни старые, ни молодые, одеты ни богато, ни бедно — в черные полушубки. Но было в них что-то такое, что всерьез насторожило бывшего полицая: некая одинаковость, свойственная людям одной профессии, заметная военная выправка и спокойная решительность. «Это они! Они! Дорога одна. А там, у леспромхоза, другие легавые». Он понимал, что трудно уйти: тайга, снега, безлюдье, а до леспромхоза верст десять.

— Врешь!! Не возьмешь!

Он прибавил шаг, бежать на виду у них пока не хотел, а когда за Тоболом дорога вильнула вправо, в мелкий сосняк, Денисов что есть силы рванул вперед, пересек овражек, подумал: «Не могли, сволочи, мостик тут построить», оглянулся — никого, обрадовался и снова припустил. На ходу распахнул пальтишко, вытащил из кармана будильник, который бил и бил его по боку, и бросил в снег. Ему показалось, что он слышит недовольные голоса и топот. Снова оглянулся: нет, пока никого. Влево, пересекая узкий луг, ответвлялась санная дорога, а за лугом чернел ельник. Побежал по санной дороге. Следы полозьев, лошадиных копыт и человечьих ног сделали круг и исчезли, оставив на снегу клочья сена. Впереди была снежная целина, снег чуть не до пояса, сверху мягкий, как вата, а где-то внизу, как слабый ледок, с каждым шагом проваливаешься. В пимы набился снег и таял там, ногам мокро и холодно.

Возле ельника собачьи следы, только крупнее и длиннее, чем у простых дворняжек. «Волки!» Эта мысль не испугала его, он сейчас больше всего на свете боялся этих троих в черных полушубках. Но еще светилась надежда: а может, они не «они», не за ним идут, а просто так… Мало ли! Ведь нет их. Уже нет! Он и тех двоих в селе заподозрил было. Пуганая ворона куста боится. Никогда с ним ничего подобного не случалось, и, озлившись на себя, он сплюнул и матюкнулся.

Но они все же шли за ним, неотвязчивые как призраки, двое по краям санной дороги, а третий, видимо, который помоложе, возле луга, по кромке леса. Шли быстро, уверенно.

— Стой, стрелять буду! — Это крикнул рослый пожилой мужчина с пистолетом в руке. — Стой!

Он выстрелил вверх. В мертвой тайге выстрел прозвучал необычайно громко. Денисов, судорожно глотая ледяной воздух, тяжко постанывая, юркнул в густой ельник, а оттуда скачками понесся неведомо куда, лишь бы дальше от пуль, лишь бы дальше, чувствуя, как смертельная опасность придает ему силы. Он будто весь обновился вдруг. Бежал и бежал и бежал, по ельнику, по сосняку, царапая морду о стылые ветки кустарников. Снег с деревьев сыпался на шею, на лицо, но он не замечал — бежал и бежал. Было еще два или три всплеска сил, когда он, подобно зверю, изо всей мочи бросался вперед. И наконец пришло бессилие, как-то враз одеревенели ноги, сердце бешено бухало и бухало, готовое выпрыгнуть из груди. Но он еще прошел, уже прошел, а не пробежал сколько-то шагов и свалился под сосенкой, в снег, как раз в том месте, где начиналось взгорье, на верху которого виднелся бурелом, покрытый синеватым снегом. И тут с Денисовым произошло нечто странное: его на миг охватил пронизывающий холод, озноб, хотя на теле был теплый пот. В пимах вода, пальцы леденеют.

Ох, если бы ему той силы, какую он вдруг ощутил после выстрела, и если бы она не покидала его, он быстро ускакал бы в глубь тайги, на десятки верст! Но… он не мог даже подняться. И злые слезы душили его.

1967—1982 гг.