Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

— Предлагаю воздержаться от вручения ордена ка­питану Соснову.

Выстрел не произвел бы такого впечатления. Цепкий взгляд Громова впился в Санина.

— Чем вы мотивируете свое заявление?

Санин выдержал тяжелый взгляд, но почувствовал за спиною напряженную тишину и, казалось, заколебался. Громов повторил вопрос.

— Вы отдаете себе отчет в том, против чего вос­стали?

— Меня не эта сторона дела интересует, товарищ генерал, против чего... Я всегда знал, что награждение орденом включает в себя не только доблесть и мужество награждаемого, а и его моральную и этическую сторо­ну. И это первостепенно. Так я полагаю, так было и так есть. Не сочтите за труд ответить, за что награжден капитан Соснов?

Громов уголками твердых губ усмехнулся.

– Во-первых, за отличное исполнение своих служеб­ных обязанностей. И, во-вторых... — на долю секунды Громов запнулся. — И, во-вторых, за смелость и вы­держку... Могу шире раскрыть скобки. Месяца два тому назад, весьма вероятно, что больше, я поручил Соснову побывать у вас в полку. Он и его товарищ нарвались на засаду немецкой разведки, просочившейся к нам в тыл. Лошадь под капитаном убило... Соснов вернулся на вто­рой день со сломанной ногой.

— В таком случае я категорически настаиваю — не воздержаться, а не давать ордена капитану!—твердо сказал Санин. — Потому что второе — вымысел. Разу­меется, вашего адъютанта.

Громов сдвинул брови. Ему было неловко перед чле­ном Военного Совета, офицерами из штаба и перед командирами и солдатами за себя, за Санина и за своего адъютанта. Не зря он с настороженностью относился к этому командиру полка, хотя в душе симпатизировал ему. Сейчас, выступи с открытым забралом любой

другой, он, Громов, нашел бы средство осадить его, заставить блюсти субординацию; да и кто бы еще решил­ся?.. Соснов склонил голову. И меня вдруг обожгла догадка. Причина внезапного визита Соснова ко мне в медсанбат перестала быть загадкой. Он надеялся спря­тать концы в воду. Один я знал цену его «подвига», и, чуя, что все может всплыть, он искал моей дружбы: приятель промолчит.

— Есть предложение воздержаться, — сказал не­громко Калитин и посмотрел на стройного, лощеного, но жалкого Соснова.

— Это сведение личных счетов! — взвизгнул тот.

— Идите, капитан! — процедил Громов.

По списку была названа следующая фамилия...

После официальной части и короткого перекура начался концерт. Вел его Звягинцев. Всепрощающий зри­тель щедро награждал аплодисментами каждый номер. Артисты — рядовые и офицеры. Зал и сцена — одно поле; артист от щедрости зала вырастал до небес, зал от старания артиста приходил в восторг. Накладки и промахи в счет не шли. Одних и других грело солнце, и чем больше было его света, тем лучше.

Звягинцев во время антракта подошел ко мне и Са­нину, с дружеским смехом, как ни в чем не бывало, спросил:

— Что бы вы без меня делали? Дохли от скуки, как в бочке огурцы.

— Да, вы молодцом, — согласился Санин.

— И никто доброго слова не скажет. Вам награды, вам развлечение, а я, как болван, остаюсь за бортом.

— Каждому Сеньке своя шапка, — ему в тон заме­тил я.

Звягинцев со смехом отозвался, глядя на Санина:

— Здорово вы нахлобучили моему другу-фальсифи­катору на глаза эту самую сенькину шапку. Он шепнул мне, что пошел стреляться. Учтите, если мы завтра будем хоронить Соснова, его смерть на вашей совести.

Санин рассмеялся.

— Не смейтесь. Один раз в жизни человек может сделать доброе дело, — предостерег Звягинцев.

Надо было не знать капитана, чтобы удивляться ему.

— Ты извини, что не навестил тебя в санбате, — положил он мне руку на плечо, — Слышал — ты отда­ешь концы. Бутылку водки по этому поводу с горя вы­пил, плакал. А ты взял и воскрес. Непорядок. Надо воз­вратить убыток. — И тут же спросил. — Да, ты, гово­рят, отказался ехать в отпуск после санбата? Мой тебе дружеский совет — не будь дураком! — Звягинцев по­вернулся к Санину. — Верно я говорю, товарищ под­полковник? — И заторопился. Исчез он так же неожи­данно. как и вырос перед нами Санин только плечами пожал: «Какой-то укушенный». А меня Звягинцев разве­селил. С него всякая беда как с гуся вода.

Опять раздвинулся занавес. Долго чудили конферан­сье — два молодых солдата; пели, приплясывали, чита­ли, прокатывались по адресу Геббельса. Зал грохотал. И вдруг, едва конферансье скрылись за кулисами, в наступившей тишине отчетливо до моего слуха доне­слось:

— Следующим номером — русская народная песня «Не брани меня, родная». Исполняет Арина Леонова.

Мои соседи справа и слева зашевелились, подались вперед. Мне казалось, что я все забыл, поутих, перего­рел. Кто-то толкнул меня, спросил:

— Почему не аплодируете?

До~ боли напрягаю зрение и ничего на сцене не вижу. Негромкие грустные переливы баяна. У баяниста голова круглая как шар, волосы то4но лен. Брови тоже бело­брысые. Надо же, — думаю я о баянисте. Словно из тумана всплывает Арина. Отблески света, идущего яр­ким пучком откуда-то справа, лежат у нее на щеке. Глаза неподвижны. Волосы собраны на затылке боль­шим узлом, отчего она кажется взрослее. Ни тени вол­нения, холодна и печальна. И опять все исчезло. Жи­вет — один только ее голос. Заполнил он подземелье, теснит грудь. «Не брани меня, родная, что я так его люблю...» — бьется раненая птица. Все обрушилось — потолок, стены; вокруг разреженная бездонь и боль. Уже не со сцены, из недосягаемой глубины идут, нагоняя друг друга, нескончаемо звуки нервущейся, нежной, как детство, мелодии. Всплыл в тумане дальний берег. Ночь. Мигают, колышутся в небе звезды. Арина — у самого края реки. Ветер треплет, обтягивает платье, откинул назад волосы. Она застыла в испуге. Руки простерла вперед, обороняясь от ветра. И вновь все исчезло. Жила мелодия. Пела любовь.

Я не слышал, когда оборвалась песня, разбуженный ошалелым взрывом неистовствующего зала, я успел только заметить, что Арина поклонилась, собралась уй­ти. Зал не отпускает ее, просит повторить песню. Она смотрит в мою сторону, взгляд застыл на мне.

— Браво!

— Бис! Бис!..

Она покачала головой, сказала спасибо и ушла.

Санин покосился на меня. Глаза у него влажно блес­тят. Видно, в нем не угасли еще звуки песни, не пере­стало греть тепло мелодии; чужая тревога, тоска отозва­лись в нем.

— Какая славная девушка!

На сцене вновь стояли конферансье. Их слушать те­перь было пыткой. Вообще слушать и видеть ничего не мог. Поднялся, чтобы уйти. Санин не стал удерживать, проводил взглядом до двери.

В коридоре меня остановила Арина. В руке у нее был небольшой сверток.

— Вы уходите?

— Да.

— Я тоже. Проводите меня.

Мы вышли из клуба. Лес оглашал простуженным треском дизель передвижной электростанции. Лампочка, зажженная у входа, вырывала белый лоскут у черного неба. Мороз, как крапива, обжигал лицо, трудно было продохнуть.