Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

— К сожалению, да. Веселый человек... — отозва­лась она, глядя на приближающихся.

Они тоже узнали нас. Звягинцев умолк, даже голо­ву вытянул вперед, как гусь, опешив от неожиданности. Надя продолжала смотреть в их сторону. И вдруг, вы­ждав, когда они подошли почти вплотную, она обхвати­ла мою шею обеими руками и звонко поцеловала в гу­бы. Теперь я опешил от неожиданности.

— Это вам за «первую любовь»! — Надя засмеялась и легко сбежала по ступенькам в землянку.

Подошли Соснов и Звягинцев.

— О, ты, брат, я вижу, не теряешь зря времени?!

— Амуры плетет одновременно с двумя...

— Убирайтесь вы ко всем чертям! — сказал я и за­шагал прочь.

Был первый час ночи, когда я переступил порог своей землянки. Встретивший меня Иванов сказал, что у нас с вечера сидит Арина. За целый день, впервые сегодня, я почти ни разу не вспомнил по-настоящему о ней. В го­лове стояла какая-то муть от разговора с Надей, от встречи со Звягинцевым и Сосновым, и я не знал, как отнестись к этому визиту, смогу ли усталый и какой-то развороченный быть самим собою, не отпугнуть от себя это несказанное счастье. Арина, услышав меня, выбежа­ла навстречу. Она лишь на долю секунды задержалась на месте, окинув всего меня пронизывающим взглядом, и затормошила, помогая мне раздеться. Весело звенел ее голос, озорной радостью блестели глаза. Все в ней: и прелестно очерченные губы, и мягкий овал лица, и ров­ная линия носа, и нервный трепет тонких изогнутых бро­вей, стремительные легкие движения — все олицетворя­ло собою весну, грело ее ласковыми лучами. Я тут же забыл обо всем, взахлеб пил глазами эту весну, хмелел и радовался вместе с нею чему-то большому и значи­мому, поселившемуся в нас обоих. Я не предполагал, что жду присутствия Арины ежеминутно, всегда, где бы ни был, независимо от того, думаю ли о ней, нет ли; стала она вторым «я» моего существа, без которого немыслима полнота жизни. И как всякий раз при встре­че с нею взгляд поразила ее новизна; вчера я ее знал чуточку иной, сегодня улавливаю в ней больше совер­шенств, что-то сильнее импонирует мне в ней, неумоли­мо зовет к себе.

— Арина, лучшего не придумать — ты здесь! — лишь мог сказать я.

Она напряглась, улавливая в моем голосе отзвук своего счастья, полноту неизмеримого чувства: в сердце к ней закралось сомнение, пока она, находясь одна, ждала меня. Теперь все отхлынуло. Любовь не оставила в ней места ничему другому.

— У меня для тебя сюрприз, — Арина подхватила меня под руку, потащила к столу. — Гляди.

Я ахнул. Перевел взгляд на Арину. Она по-детски светилась, сияла. Стол был заставлен. Бутылка коньяка, варенье, гора грецких орехов, шоколад и ломтики наре­занного кекса. Даже добрые мирные времена не всегда были так щедры, чтобы не удивиться этому сейчас, ко­гда сухари, сто граммов водки и шпиг — царственная роскошь. Я даже рот разинул. Арину разобрал смех. Радовалась она тому, что доставила радость мне.

— Откуда все это, не припрятан ли у тебя где чаро­дей? — развел руками.

Арина рассмеялась сильнее.

— Я знаю такое всемогущее слово. Если захочу, то приворожу и тебя!

— Я и без этого слова прилип, как репей, девочка.

— Это правда? — она совсем близко посмотрела мне в глаза. — Это правда? — повторила она. — Ты даже не знаешь, как я люблю тебя.

— И все равно я больше.

— Нет! — ладонью она скользнула по моей щеке, затем отстранилась от меня, достала письмо.

— Прочти, что пишет дядя. О нем я тебе не расска­зывала. Он академик. Ему семьдесят лет. Но он еще первый теннисист в Москве. Ворчит, когда проигрывает.

Немного постарел, когда началась война. Его очень ценят. Он большой ученый. А страсть у него сильнее смерти — к цветам. Своя оранжерея. Много лет бьется над выведением какого-то особого сорта роз. Летом у него во дворе и саду цветочные джунгли. Трудно пред­ставить, когда он и занимается своей химией. Я писала ему о тебе.

Арина протянула мне письмо.

Читали его долго, усевшись рядом. Дымный дрожа­щий свет от лампы-гильзы вначале раздражал: невоз­можно было разобрать убористый мелкий почерк. Я по­просил Иванова заправить вторую лампу. И только стал понятен почерк, как все вокруг перестало иметь реаль­ное значение. Встала далекая заснеженная Москва; из окон, пренебрегая классической архитектурой, торчат самоварные трубы, стены исполосованы краской и ко­потью. В квартиры проникли представители ушедшего в небытие мира — буржуйки; в ход пущены диваны и стулья — неоценимые дрова. Но все познается в сравне­нии: в Ленинграде — хуже...

...Однако, мой друг, у меня совершенно нет времени, тем более для того, чтобы омрачать твое настроение. Война создает определенные неудобства," будоражит, взинчивает нервы, бешено ускоряет ритм бытия. Я испы­тал это на собственной шкуре, наставил себе синяков и шишек, на каждом шагу спотыкаясь о совершеннейшие парадоксы. Но ко всему надо относиться философски. Я живу и действую, чтобы уничтожить свою жизнь, жизнь близкого мне и в то же самое время воссоздать жизнь вообще. Отличнейшая чепуха! Но и она не лише­на смысла. Ты бы поглядела, какие у меня сейчас воз­можности! Каков штат, каковы апартаменты, и я, судя по масштабам, подлинный академик; в то время как до войны лаборатория моя ютилась один дьявол знает в какой собачьей конуре со сквозняками, и наши финан­совые сошки ежеквартально резали мне пальцы, с прези­дентской мудростью восклицая: «Профессор, учитесь считать копейку!» Я не считал, а они вмешивались в мои дела, и толку — ни на понюшку табаку. Разве в этом не заключен комизм?! Разве не преступно, что наши колле­ги по оружию — англичане и американцы — поставляют нам и то и другое, а сами спят и во сне видят нас биты­ми. Короче, мы, люди, сами создали и обнажили обстоя­тельства, и вся суть в том, у кого окажутся крепче нер­вы, тот и взнуздает эти обстоятельства; в противном случае обстоятельства раздавят. Ты извини меня, Арина, я, кажется, увлекся и заехал в кювет, забыв совсем, что милым девицам не интересно читать старческие бредни. Однако сегодня мне все можно: я сделал чрезвычайно серьезное открытие, дал человечеству в руки новый прометеев огонь. Поздравить меня приехал самый высо­кий чин в маршальской форме. И опять вышла неле­пость: я, академик, был суров и неуклюж как последний солдафон, он, солдат, — обходителен и вежлив, как ака­демик; часть его гостинцев посылаю тебе. Другую часть отвезу малышам в детдом: голодно. Оставшиеся бутыл­ки коньяка, водки и рома я употребил на подкуп нашего академического завхоза, проходимца, каких свет мало видел. Но без этого негодяя обойтись нельзя: из-под земли достанет все (тоже нелепость!). Он отремонтиро­вал мою оранжерею, привез машину великолепного на­воза. К новому году обязательно пришлю тебе несколь­ко моих роз. Скажешь, что это тоже нелепость: выращи­вать цветы, когда рвутся бомбы... Но, может быть, это единственное изо всего перечисленного — целесообраз­ность.