Анатолий Афанасьев - Посторонняя

Она сидела возле телефона, подперев щеку рукой, в извечной позе русских баб. На душе у нее кошки скребли. Вновь возникал перед внутренним взором Сергей Иванович, не тот, который шутил с ней в фойе, и не тот, который провожал ее и нес какую–то околесицу, а тот, каким он стоял на трибуне, унылым голосом произнося казенные слова, обреченный, одинокий. «Что со мной? — испугалась Нина. — Так до беды недалеко. Пожалеешь — полюбишь. Чур меня!»

Весь этот день она была вялой и рассеянной. Под конец смены нелепо повздорила с покупательницей, что с ней редко случалось. Покупательница — пожилая женщина, ярко загримированная, с крупными золотыми серьгами — начала с того, что потребовала показать весь товар, который якобы находится под прилавком. На Нинин вопрос, что ей, собственно, требуется, женщина ответила, что это ее личное дело, которое никого не касается.

— Как же я могу вам помочь, если не знаю, чего вы хотите? — удивилась Нина.

— Ты, милочка, мне не груби! — сразу взъярилась женщина. — Я ведь к директору дорогу найду.

Тут Нина и взорвалась:

— Ступайте, ступайте! По коридору налево. Там же и туалет рядом, если понадобится.

После этого минут пять они безобразно бранились, собрав у прилавка толпу. На помощь Нине прибежала Клавка Копейщикова. Однако покупательница их обоих перекричала и ушла довольная, ничего не купив и обозвав их на прощание ворюгами.

Через несколько дней Нина уволилась с работы, устроила подружкам прощальную пирушку и начала готовиться к переезду в Москву. Хлопот и волнений хватало, а от мужа было мало пользы.

Несвычный к житейским передрягам, ошалевший от сборов, бесконечного нашествия Нининых родственников, Мирон Григорьевич большей частью сидел на кухне, раскачивая на колене четырехлетнего Костеньку и грустно напевая: «Дан приказ ему на запад…»

Наконец подошел день отъезда. Родственники стояли на перроне и махали в окно панамами и платками. Нинин родной брат Михаил, находящийся с утра в подпитии по случаю проводов, лукаво улыбаясь, показывал Мирону Григорьевичу четвертинку. В последний момент прибежала Клавка с букетом гвоздик. Она прорвалась в купе, швырнула букет Мирону Григорьевичу на колени и бросилась к Нине в объятия. Минуты две подружки поплакали, обнимаясь и целуясь. Дети сидели притихшие и серьезные. Костик готовился зареветь.

Нина покидала, может быть, навсегда город, где родилась, покидала родных и друзей, покидала кладбище, на котором похоронены отец с матерью. Поплыли мимо зеленые улицы, невысокие домишки с плоскими крышами, последний раз пронзил небо шпиль радиоцентра. Только в эту минуту поняла Нина, как дорого ей все это. Мирон Григорьевич гладил ее руку, приговаривая: «Ну вот, ну вот, все хорошо!» Она посмотрела на него с благодарностью…

Пройдет много месяцев, прежде чем она привыкнет к Москве, к своей новой четырехкомнатной квартире, к шуму, толчее и неразберихе московской жизни.

Утром похмельный, с чугунной головой, Певунов явился на службу. Секретарша Зина, мельком на него глянув, тут же взялась заваривать кофе.

— Что срочного? — спросил Певунов.

Зина ответила не сразу: она могла себе это позволить. Зина работала с Певуновым больше десяти лет, он доверял ей как самому себе. Это была женщина средних лет, некрасивая, с остреньким носиком и маленькой головкой, капризная и циничная. У нее не было ни мужа, ни детей, единственной ее постоянной и болезненной привязанностью был Сергей Иванович.

— Вам не двадцать лет, Сергей Иванович, — сказала она осуждающе, оттопыривая толстую нижнюю губу. — Когда–нибудь вот так накачаетесь и — инфаркт. Это бывает у пожилых загульщиков.

— Бывает, — согласился Певунов. — Сколько угодно случаев. Однако бывает и иначе. У нас в доме один забулдыга вроде меня бросил пить. Знаешь, пил, пил всю жизнь, а потом взял и отрубил. Сразу. То ли совесть заела, то ли деньги кончились, а я так думаю, кто–то его подучил, недоброжелатель какой–то. Короче, завязал он с питьем, повыхвалялся денька три, а через неделю, гляжу, везут уже его закапывать.

— Помер?

— В одночасье. Так что все–таки у нас на сегодня?

Зина, заслушавшись, чуть не прозевала закипевший кофе.

— Минут через десять Желтаков пожалует, вы его вызывали. В пятнадцать встреча с туристической группой из ФРГ. В шестнадцать тридцать — инструктаж. Больше пока ничего.

Певунов потер виски ладонями.

— Вполне достаточно. Выходит, раньше пяти отсюда не вырвешься… Чего от меня немцам надо, не знаешь?

— Представители торговых фирм. Интересуются вопросами сбыта.

— Господи, было бы чего сбывать.

В своем кабинете Певунов несколько минут просидел за столом, тупо уставясь на календарь–еженедельник производства Внешторга.

Потом позвонил своему заместителю.

— Привет, Василий Василич! Голова не болит?.. Это хорошо. Ты это… немцы к нам приедут после обеда, подготовь какие–нибудь материалы поэффектней. Да, надо их, наверное, угостить, а? Ну, кофе, фрукты. Я думаю, досточно? В общем, возьми это на себя, хорошо?

— Будет сделано. А у тебя что, голова болит?

— Болит проклятая. Мигрень.

— У меня тройчатка есть. Принести?

— Не надо. Перетерплю.

Прихлебывая кофе, Певунов нехотя пробежал глазами жалобу на директора универсама Желтакова.«…Мы, нижеподписавшиеся, находясь в приемной Желтакова, случайно стали свидетелями его разговора по селектору с товароведом Зайцевой. Зайцева спросила директора, что делать с остатками «одесской“ колбасы, которая начала протухать. Желтаков спросил, сколько колбасы осталось, на что Зайцева ответила ему — около двухсот килограммов. Тогда Желтаков распорядился, чтобы колбасу выкинули на прилавок… Мы купили триста граммов этой колбасы и увидели, что она совсем гнилая и может вызвать тяжелое отравление…»

Под жалобой три разборчивые подписи и адреса. «Женщины, женщины, — подумал Певунов. — Не догадались в прокуратуру отправить. Вот было бы хорошенькое дельце».

Вскоре в кабинет вошел Герасим Эдуардович Желтаков, высокий, элегантно одетый мужчина лет тридцати пяти. Вид у него был обиженный.

— Садись, — пригласил его Сергей Иванович. — Давненько не виделись.

— Не по моей вине, — Желтаков уютно расположился в кресле, достал пачку «Мальборо», протянул сигареты Певунову.

— Не отравленные? — спросил Сергей Иванович с испугом.

— Шутите? А мне не до шуток.

— Знаешь, зачем тебя вызвал?

— Догадываюсь. Сумасшедшие бабы телегу накатали.

Певунов разглядывал его с любопытством. Этот молодой человек был из другого поколения, сытого поколения. Образованный, с внушительными манерами, умеющий постоять за себя. По внешности — научный работник среднего звена. Не то что их старая красномордая торговая гвардия, умеющая либо лезть на рожон, либо, в случае явной опасности, ускользать ящерицей меж камней. Ценный кадр, перспективный. И смотри ты, как по–глупому влип! По селектору слишком громко орал.