Арчибальд Кронин - Вычеркнутый из жизни. Северный свет [сборник litres]

Здание страховой компании было совсем близко. Дэвид пересек бульвар и уже через пять минут стоял перед входом, читая указатель. «Хроника» помещалась на третьем этаже. Он вошел не сразу, а принялся расхаживать по тротуару, повторяя про себя то, что намеревался сказать, призывая на помощь все свои душевные и физические силы. Он знал, что теряется в критическую минуту, и твердо решил на этот раз не поддаваться слабости. Однако такая подготовка привела к обратному результату: пока он рисовал себе предстоящую встречу, представляя, какие ему будут нанесены оскорбления и как он на них ответит, в нем стал закипать гнев, горло сжала судорога, во рту пересохло.

Ожидание становилось невыносимым. Он резко и неловко повернулся, кинулся в подъезд, проскочил мимо лифта и, не переводя дыхания, взбежал на третий этаж. На матовом стекле двери сияли золотые буквы: «Хедлстонское отделение „Ежедневной хроники“». Он вошел, не постучав.

Его сразу ошеломила атмосфера бездеятельности и пустоты. Юноша лет семнадцати что-то лениво выстукивал на машинке, сидя за низким столом, поставленным боком у окна, рядом с доской коммутатора. Не узнавая собственного голоса, Дэвид сказал, что хочет видеть Ная. Юноша откинулся и посмотрел на него через плечо:

– Его здесь нет. Он уехал в Тайнкасл… – И, отвечая на недоверчивый взгляд Дэвида, добавил: – Их тут никого нет. Мистер Смит в Моссберне, в главной редакции.

Дэвид никак не мог ему поверить – он уже слишком настроился, что сейчас все выяснит. В конце узкого коридорчика виднелись двери двух остальных комнат, составлявших все помещение хедлстонского отделения «Хроники». Он быстро заглянул в каждую. Никого. Он пошел назад в приемную.

– Когда он вернется? – спросил Дэвид.

– А я откуда знаю? – сердито огрызнулся юноша. – Тут сейчас никакой работы не ведется… то есть почти никакой. Сегодня его, наверное, совсем не будет.

– Совсем не будет, – глухо повторил Дэвид, постоял еще немного и вышел.

На улице он опять остановился в нерешительности, все еще сжимая кулаки, обессиленный горьким разочарованием. Ничего не узнал, ничего не уладил, ничего не добился. Его захлестнуло всепоглощающее ощущение собственной никчемности. Уже наступил час ланча. По тротуару сновали прохожие; люди, подгоняемые дождем, то и дело толкали его, а он все стоял, не зная, на что решиться, и в ушах у него звенело от прилившей к голове крови.

Наконец он медленно побрел к площади Виктории. Оставалось только вернуться в Слидон. Автобус, на этот раз полный, тронулся почти сразу. Дэвид занял свободное место в середине салона, тщетно стараясь совладать с волнами путаных мыслей, которые накатывали на него. Не прошло и нескольких минут, как он уже убедил себя, что все остальные пассажиры не спускают с него глаз, рассматривая его насмешливо или с нескрываемой ненавистью. Он сидел, не поднимая головы, упорно глядя в пол, не в силах вызвать в душе то холодное равнодушие, с каким обычно встречал враждебное внимание толпы. До самого Слидона он так и не сумел побороть охватившее его смятение – наоборот, оно еще усилилось. Приехав в Слидон, он торопливо зашагал к своему коттеджу, но и быстрая ходьба не успокоила его.

Сначала ему показалось, что дома никого нет, но в кухне на плите закипал чайник, а потом он увидел за окном Кору – она гуляла в саду по усыпанной гравием дорожке. Любезная снисходительность, невозмутимая рассеянность, с какими он обычно принимал ее услуги, исчезли под натиском ревности, неуверенности. Кроме того, он видел, что она страдает. Как и в первые дни их знакомства в Скарборо, он чувствовал, что его непреодолимо тянет к ней и что она ему необходима. Он готов был сейчас же подняться в спальню, позвать ее из окна и ласкать, ласкать… Нет, надо успокоиться. Нельзя, чтобы она узнала о царящем в его мыслях смятении, о его бесполезной поездке – он не должен усугублять гнетущую ее тяжесть. Дэвид поднялся в мансарду и сел за свой простой письменный стол. Доктор Ивенс рекомендовал ему для успокоения брать лист бумаги и быстро, не задумываясь, записывать все мысли, теснящиеся в голове. Он схватил ручку, ища избавления.

Боль слишком глубокой любви часто превосходит радость… и страданию можно предаваться с таким же упоением, как и счастью. Я блуждаю в лабиринте, сумрак надвигается на меня, но я не побежден. Я могу справиться с любой трудностью, одолеть любого врага, если воля моя останется сильной. Скоро мы избавимся от этого наваждения. Кора не должна страдать. Я буду ей защитой. А теперь пусть меня охватит покой – глубокий и тихий…

Написав эти строки, он вдруг замер и наклонил голову, словно прислушиваясь. Покой глубокий и тихий.

Что это – звон в ушах, не прекращающийся вот уже столько месяцев, обычно гулкий, как удары колокола, а иногда пронзительный, как свисток? Или он действительно услышал голос, с издевкой повторяющий его слова, едва они успевают родиться в мозгу? Дэвид напряженно прислушался, но ничего не услышал. Однако, как только он опять взял ручку, голос вновь произнес слова, которые он начал записывать: «Когда свет ширится, а мрак отступает…», скандируя их все громче именно в то мгновение, когда они появлялись из-под его пера. Он стал писать медленнее, пытаясь заставить этот голос умолкнуть, но тщетно; тогда он принялся писать с бешеной быстротой, чиркая по всей странице, но голос несся за ним, не отставая, громкий и четкий.

Дэвид отшвырнул ручку, словно она жгла пальцы, и вцепился в край стола, вспоминая строгое внушение, сделанное ему доктором Ивенсом, после того как он впервые признался, что слышит голоса.

– Это только воображение. Так называемая слуховая галлюцинация. Забудьте о ней. Не поддавайтесь ей. Ни на секунду.

Дэвид медленно поднял голову. Вот наконец кончилось. Впрочем, кончилось ли? Он напряженно вслушивался и ждал, надеясь, что ничего не услышит. Но вне связи с тем, что он написал, с этой ручкой, которая лежит на столе, до него донесся зов – тихий и все же ясный, словно проникавший из спальни, расположенной внизу. Мужской голос звал его: «Пейдж… Пейдж… вы здесь?» Потом, содрогнувшись от ужаса, он услышал слова: «Побереги-ка собственную шею, приятель», – и узнал голос Ная.

Дэвид вскочил, словно его подбросило, и изо всех сил заткнул уши, чтобы ничего не слышать.

Все это – воображение, болезненная галлюцинация, расстроенные нервы. Но как он ни боролся, до него снова донеслось снизу – громко, нагло и совсем отчетливо: «Так ты решил свернуть мне шею, Пейдж? Лучше побереги свою собственную, приятель».

Нет, это не галлюцинация. Он больше не сопротивлялся. Открыв дверь, он кинулся вниз по узкой деревянной лестнице в спальню и принялся лихорадочно ее обыскивать – заглянул в оба шкафа, под кровать, пошарил между платьями Коры в гардеробе, осмотрел все уголки.