Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Когда Марен Грипе покинула ресторанчик, самое худшее уже миновало, и все смотрели на случившееся, как на некое безобидное развлечение.

Еще до начала скандала Толлерюд начал припрятывать то, что он позже назвал семейным наследством и ценными предметами. Как обычно, он поместил их в дубовом шкафу на втором этаже, и покуда восемь посетителей орали и дрались в помещении, другие сидели довольно мирно и пили, выжидая, когда драчуны утихомирятся.

Через полчаса драка кончилась, и в донесении указывалось, что Лео Тюбрин Бекк, без сомнения, грек с парохода «Ван Дам», покинул местный ресторанчик за двадцать минут до драки. Начальник полиции, который тотчас смекнул, как он может использовать это в своем донесении, положил руки на желтые бумаги и спросил, а что это еще за грек из Ван Дама. Похоже, такой малый способен на все.

Пастор, поняв, какой оборот могут принять события, поспешил объяснить, что Тюбрин Бекк не грек, а «Ван Дам» — судно, а не город в Греции.

Наступило молчание, минута выжидания и тишины, достаточно мучительная, но не столь уж необычная, и начальник полиции, воспользовавшись паузой, пошел к своему личному шкафчику, открыл его и достал пакет с едой. Пальцами он отделил от толстого ломтя черного хлеба дольки помидоров и вареного яйца, недоверчиво посмотрел на красную жидкость на желтых желтках. «Почему она кладет мне эти помидоры?» — прошептал он. Он ел молча, изредка посматривая на ленсмана.

Об этом позже пастор рассказывал Сюнниве Грипе. «Я рассказываю тебе все эти мелочи, потому что ужасно тогда разозлился», — объяснил он. Пока начальник полиции ел, ленсман вздохнул так глубоко, что пастор обернулся. «С греками всегда все неладно, — сказал ленсман, — это у них в крови. Проклятые иностранцы. — Он просто повторил то, что недавно сказал начальник полиции. — С ними всегда хлопоты. Почти всегда», — прибавил он и прижал пальцы к левой стороне головы.

— Тебе что, плохо? — спросил начальник полиции. Он указал на шкаф. — Хочешь есть?

Уже тогда пастор понял, что донесение, конечно, написано, выводы сделаны, случай объяснен, и ход дела раз и навсегда одобрен юристами.

В обстоятельном донесении на четырех страницах, который потом был рассмотрен как истина в последней инстанции, начальник полиции интерпретировал переживания Марен Грипе той ночью, как «не стоящих выеденного яйца». Остальное — обычные юридические дополнения, выполненные чиновниками в соседней комнате.

«Отлично составлено, нечего добавить», — заключил начальник полиции. Но шепнул все же на ухо пастору: «Но я лично хотел бы, чтобы все было иначе. Я никогда не видел эту Марен Грипе, но не прочь повидаться с нею. Не знаю только, почему. Просто хочу и — баста».

Что заставило полицейского начальника так высказаться, пастор не понял. Он опустил голову и закрыл глаза. По опыту знал, что в жизни бывают моменты, когда ничего нельзя изменить, тогда он замолкал и уходил в себя, так что даже Сюннива Грипе не могла разговорить его и выведать, о чем он думал. «Это должно было быть иначе, — пробормотал он. Потом он посмотрел на свои руки. — Почему мне всегда приходится заниматься такими вещами? Меня словно кто-то понуждает к этому».

Вернувшись из города на остров, он продолжал ломать голову над этим. И даже когда с трудом поднимался по тропинке к сторожевой башне. Было тепло, и он вспотел, разморился и часто дышал. «Чертова гора», — прошептал он. Он позволял себе чертыхаться только когда был один. Он взглянул поверх моря на остров, где он родился, и не почувствовал тоски или желания туда возвратиться.

— В тот день невозможно было тосковать. Понимаешь меня? — сказал он Сюнниве Грипе два дня спустя. — Я был ужасно зол, — он даже удивился, что позволил себе выразиться так откровенно. — Я немного был удручен, понимаешь. Всеми этими обязанностями, за которые меня не наградят и не накажут. Частенько размышляю, почему именно я должен наводить порядок. Кто определяет, что мне делать и в чем состоит моя задача? Откуда мне это знать? Какая сила приводит все в движение? Я никогда никого не спрашивал об этом, но все равно знаю, что отвечаю за порядок во всей этой бестолковщине. Ты, вероятно, думаешь, что я со странностями, постоянно хожу к сторожевой башне, чтобы посмотреть на остров, где я вырос. Зачем? Чтобы хоть краешком глаза посмотреть на иной мир. Я стою здесь наверху и верю, что можно возвратиться к тому, что было. Давным-давно. Понимаешь, о чем я говорю? — прибавил он, когда Сюннива посмотрела на него. Женщина была так удивлена, что не скрывала этого. — Я занимаюсь тем, что пытаюсь вспомнить мир прошлого. Он другой, и я могу узреть его, когда стою здесь наверху. Когда я здесь, я не боюсь возвратиться к своим, никому не нужным обязанностям. Я не спросил никого, почему именно я обязан писать донесения. Почему я должен что-то думать о Марен Грипе? Я перепугался до смерти, когда однажды подумал, что, возможно, придется снова вернуться на эту грешную землю, возвратиться к тем же самым, никому не нужным обязанностям. Или есть законы? Есть закономерность? Несколько раз мне казалось, что так оно и есть. Я только исполнитель, понимаешь. Я повинуюсь неизвестным законам. А это очень неприятно сознавать. Особенно, если не имеешь представления, кто же тобой повелевает. Нет, иногда мне кажется, я понимаю. Всегда знал и чувствовал Это выжжено во мне. Трудно нести это бремя, но прежде всего мучительно. Никто не рассказал мне о них, и я надеюсь, что однажды наступит конец. Ты веришь? — сказал пастор Сюнниве Грипе, которая медленно подняла руки к лицу. — Ты веришь в Него?

В ту ночь, когда сказали, что Лео Тюбрин Бекк — опасный человек, Якоб проснулся от того, что Марен Грипе встала с постели. Он читал книгу, пока совсем не стемнело, а потом поленился встать и принести лампу с кухни.

Он заснул, открытая книга лежала у него на груди, и когда он открыл глаза, он убрал с табуретки стакан с водой и отложил в сторону книгу.

Когда он проснулся, в комнате было сумрачно, и с причала у Трюхольмена доносились голоса, негромкий разговор голландских матросов. Он приподнялся на локтях, сощурился от белого света и провел рукой по волосам. Он едва мог разглядеть красно-коричневые скалы на берегу, свет над засолочными цехами был желто-белый, и таким образом он понял, что время за полночь.

Через полуоткрытое окно он слышал, как причалило судно, он слышал звуки, издаваемые тросами, и грохот досок, брошенных на палубу, и как матросы переговаривались.

Он понимал лишь отдельные слова, но он любил звук низких голосов, звучащих над морем.

«Ничего необычного не было в той ночи, когда Тюбрин Бекк прибыл на остров Судно причалило как обычно, к указанному причалу. Стояло затишье, почти тропическая жара на островках, и видимость была такая хорошая, что голландский капитан без труда обнаружил огни двух маяков. Все было так, как и должно быть ночью в июне. Если бы я услышал что-то необычное, то непременно встал бы. Но я не слышал ни единого странного, незнакомого мне звука, и мне хотелось лежать под одеялом как можно дольше. Это была самая обычная ночь, — повторил он. — Я лежал в постели и знал, что на следующее утро должен высушить шаланду, я лишь удивился, когда Марен вошла в комнату и легла в постель Она пахла дождем, — сказал он и удивленно посмотрел на Сюнниву Грипе. — Правда. Она пахла, как пахнет, когда моросит мелкий дождик, как пахнет осенью над болотами. Я даже подумать не мог, чтоб лежать с нею рядом».