Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

— Это только мы с тобой здесь остались? — сказала Марен.

— Трое нас.

— А где другие?

Толлерюд не ответил.

— А почему пахнет паленым льном? — спросила Марен.

— Ты уже спрашивала об этом.

— Почему? — повторила Марен.

— Давай позже поговорим на эту тему! — сказал Толлерюд.

Она смотрела в стену.

— Что, собственно, произошло? — спросила она.

— Пока ты спала, — сказал Толлерюд. — Конечно, не очень-то верный ход рассказывать тебе, — попытался он ей прошептать, — пока ты спала, один из гостей выбил табак из трубки. Он стоял около сарая. Как обычно, он выбивал трубку о свой деревянный башмак. Не спрашивай меня, возможно это или нет, но он не заметил, что на полу лежали солома и парафин, — сказал он.

Толлерюд немного выждал, а потом продолжал:

— Вот и начало гореть, — сказал он, наконец. — Один из голландцев лег спать в сарае. Его больше не видели. Это случилось уж после того, как начали драться. А человек пять уж точно дрались у калитки. Но никто не подумал вытащить его из сарая.

— Кто это был? — сказала Марен.

— Не он, — сказал Толлерюд. — Это был не Лео Тюбрин Бекк.

Марен Грипе так медленно поднималась с табуретки, что Толлерюд положил полотенце, на котором она спала, на плечо и наблюдал за ней, не спуская глаз.

Она покидала ресторанчик так, словно побывала за границей.

С лестницы она видела то, что называли сараем, и почувствовала запах дыма, напоминавший, как жгут листву. Она впервые услышала имя Лео Тюбрин Бекк, и она похолодела, когда увидела дымящиеся головешки.

Лина Глерсен, которая всегда вставала засветло, едва ли заметила запах дыма, когда сидела на скамейке на кухне и ела кислое молоко с гренками. Из окна она увидела, как Марен Грипе поднималась по тропинке к пастбищу, она привстала, держа ложку в руке, и смотрела, как Марен подошла к дубовым деревьям, слегка наклонившись, слегка согнувшись, но в общем-то прямее обычного, и казалась счастливой, несмотря на то что выглядела, словно только что получила дурные вести.

— Около четырех я проснулась, потому что услышала, как дрались возле ресторанчика, но у нас это довольно часто, и я нисколько не встревожилась, — пояснила Лина. — Я положила ложку в тарелку, в которой еще было молоко, когда она постучала в дверь кухни. Не знаю, почему, но я, собственно, не удивилась ее приходу. Марен вошла в кухню, села за стол, съела крошки с моей тарелки, и я готова поклясться, что она была пьяна, когда ела. Она пролила молоко на подбородок, утерлась и все говорила о Лео Тюбрин Бекке, о котором я и слыхом не слыхивала, но мне стало немного не по себе, особенно когда она призналась, что никогда не видела такого красавчика.

— Достаточно, не продолжай, — прервал ее пастор. — Расскажешь, когда мы останемся наедине, в моей конторе. А то пожалеешь, что рассказываешь такое как раз сейчас. Марен была пьяной, и мы знаем, что произошло.

— Она говорила с уважением о Толлерюде, — сказала Лина. — Я никогда раньше не слышала, чтобы кто-нибудь с уважением отзывался о Коре Толлерюде, но в ту ночь Марен сделала это. Марен поела, поблагодарила за еду и пошла в туалет, умылась, вымыла руки, лицо, плечи, шею, и долго стояла перед зеркалом в сенях, приподняла пальцами волосы, улыбнулась себе и ушла. Вот и все, — сказала Лина.

Для Марен Грипе все было просто. Она поблагодарила за еду, сполоснула ложку и тарелку в тазике, вытерла полотенцем и поставила на место в шкаф. Она часто бывала здесь по утрам, так что все было почти как дома. На кухне было тихо, над печью струился жар, и вдруг во всем доме запахло грибами, как будто выложили полную корзину только что собранных боровиков.

— Я съела твою еду? — спросила она. — Когда я опьянела от женевера, я думала, что вошла в английский собор. Никогда не была в соборе, но Якоб читал мне о соборах в Лондоне, и у меня было такое чувство, что я стою перед витражами. Ты знаешь, где Якоб? Я задумала провести ночь с Лео Тюбрин Бекком. Никогда с ним не говорила и знаю, что это опасно. Не знаю почему, но это так, вот и все. Никогда такого со мной не было, но это и случайно, и необходимо. Понимаешь, что я думаю? — сказала она.

Но Лина Глерсен именно этого и не могла понять.

— Я как раз встала с постели, — прошептала она, — ела гренки. Я видела, как ты поднималась по склону.

— Я была в ресторанчике, — сказала Марен. — Была там почти всю ночь. Пила и ела и говорила с хозяином. Ты была там?

— В ресторанчике? — сказала Лина.

— Да, — сказала Марен.

— Нет, ни разу, — ответила она.

— Ты должна попробовать. Опасно, хотя не могу сказать, в чем опасность. Сегодня чувствую себя, словно чужая, сама не своя, но ты попробуй. Я встретила там человека, которого прежде не знала до этой ночи.

— Ты думаешь, Тюбрин Бекка?

— Нет, — сказала Марен.

— Кого же еще? — удивилась Лина Глерсен.

— Марен Грипе, — сказала она.

Лина Глерсен открыла ящик с дровами. Нашла поленца поменьше, сдвинула затворку в печи, помешала кочергой в угольях, положила дрова на уголья и задвинула затворку на место.

— Хочешь кофе? — спросила она.

— Нет, спасибо, — сказала Марен. — Ты же знаешь, я не пью кофе.

— Когда это случилось? Что ты встретилась?

— Сегодня ночью, — повторила Марен Грипе.

— А где ты была вчера?

— Дома. Я была дома у Якоба и проснулась от того, что судно причалило к Трюхольмену. Было немногим больше двенадцати, и я знала, что не смогу снова заснуть. Я почему-то очень волновалась и пошла к Якобу в спальню. Он смеялся надо мной и вышел на кухню, потому что я пахла дождем.

— Дождем? — спросила Лина.

— Да, — сказала Марен.

— Обычным дождем?

— Да, да, обычным.

— Ты заболела.

— С прошлой зимы не болела.

— А что было?

— Простуда, — сказала Марен.

— Значит, тебе что-то приснилось?

— Мне почти никогда ничего не снится, — сказала Марен.

— Даже сегодня ночью?

— Нет, — сказала она. — Во всяком случае, не ночью.

Этот разговор состоялся семь часов спустя после того, как Тюбрин Бекк постучал в дверь заведения Толлерюда. Показания Лины Глерсен слышали только пастор и ленсман, и ленсман, который не горел особым желанием ехать в город, почти не слушал болтовню Глерсен: «Она в основном молчала, — сказала Лина Глерсен. — Я очень удивилась, когда она села за стол и была как пьяная. Почти уверена, что так оно и было. Все».

— Ты уверена, что это все? — спросил пастор. — Трудно поверить, что ты рассказала все.

— Я поднялась к маме, — сказала она. — Она спала наверху. И сказала ей, что Марен сошла с ума.

— Не болтай попусту, молчи, — сказала мама и села на кровати. — Конечно, молчать ты не будешь. Но все равно, говорю тебе.

«Лучше бы она держала язык за зубами», — подумал пастор, когда на следующий день встретил Лину Глерсен. Он стоял под березой и кашлял; завидев Лину, обтер носовым платком рот. Прищурившись, посмотрел поверх воды в сторону дальних островков-хольменов. Пастор не увещевал ее, хорошо понимая бесполезность своих слов. Он взглянул на записи, которые, как он надеялся, были в полном порядке, но тут же с досады снял очки, поняв, что все написанное им всего лишь разрозненные заметки. У всех, с кем ему довелось говорить, было одно на уме — выяснить, что делала Марен Грипе той ночью. У всех на этот счет было свое мнение, даже у тех, кто спал, ведь и они упорно твердили, что кое-что слышали. Пастор протер очки, в голове зазвенело, пришлось опереться на штабель бочек с сельдью, и он понял, что пора лечь в постель, но почему-то медлил и продолжал стоять, наблюдая за работой Лины Глерсен, ее ловкими и ритмичными движениями, когда она засыпала в бочки крупную соль. Именно в этот день в засолочных цехах было необычайно тихо, пастор даже слышал потрескивание соли в бочках, когда она начинает растворяться. Мужчины сидели в тени под навесом и играли в карты, женщины работали, как обычно.