Эйстейн Лённ - Обязательные ритуалы Марен Грипе

Мысль о том, что у него нет своего твердого мнения насчет событий, угнетала пастора. С каждым часом ему становилось все хуже, голова так сильно кружилась, что он вынужден был присесть на деревянные нары. «Хочу все забыть, — прошептал он. — Достаточно того, что судно встало на якорь на острове. Достаточно того, что Тюрбин Бекк сошел на берег. И что его мучила жажда, и он зашел промочить горло в ресторанчике Толлерюда».

«Марен по-прежнему не знает и не ведает, но большинство людей так или иначе переживают подобный хаос в своей жизни. А потом забывают о нем. Время лечит. Сегодня я вот должен забыть все, что здесь написано, — сообщил пастор Сюнниве Грипе и с недоверием посмотрел на записи — не объективное изложение событий, а пачка донесений, где пересказаны разные мнения по поводу того, что произошло с Марен. Кажется, словно кто-то стоял возле Марен Грипе и рассказывал ей, как развивались события, с самого начала. Посетители ресторанчика, Толлерюд, тот идиот, который побывал в Бильбао. Все, — прибавил он и отвернулся, чтобы чихнуть, — сидевшие за столиками и наблюдавшие за ней. Кажется, будто они ждали ее смерти. Уж они бы порассказали, что были при этом и видели собственными глазами. Они могли бы говорить о том, что произошло в ресторанчике до того, как она пришла, и после того, как она ушла, о том, что произошло ночью. И что они помнили до того и после того».

«Побереги себя, — сказала Сюннива. — Пока ты ищешь правду, сам сойдешь с ума. Знаешь ли ты, где она была? Разве нельзя обойтись без фантазий? Ты же толковый человек и можешь разобраться во всем. Не так уж трудно выяснить, что произошло».

Лина Глерсен работала в засолочных цехах до двенадцати часов дня. Она еще не успела управиться со своим дневным заданием и засыпать солью двадцать бочек, когда неожиданно появилась ее мать, держа в руках полотенце, которое Марен забыла в сарае, или в лоцманской каюте, как они его называли. Мать сунула полотенце в бумажный пакетик и завернула в коричневую бумагу, так что сверток стал похож на обычный пакет с едой: «Никак не возьму в толк, как Марен могла обсыпать себя тальком, — сказала она. — Многое понимаю из того, что она сотворила, но чтоб обсыпать себя тальком… Нет, даже подумать тошно», — сказала она и протянула пастору пакет.

Марен Грипе выпросила у Лины хлеб, масло и молоко, а когда уходила, стянула банку с тальком, которая стояла в сенях на полке под зеркалом.

В записи, сделанной в медицинском журнале внизу на восьмой странице, было отмечено, что Марен Грипе развела тальк в банке с молоком и смазала раствором ступни ног. Потом смазала голени.

«Похоже на гипс, — пояснила она. — Особенно, когда я посидела на солнце и высушила».

В медицинском журнале было отмечено, что это был единственный момент, когда доктор Халлум посчитал пациентку невменяемой.

Она весело помахала Лине, закрыла дверь в кухню, надела деревянные башмаки, которые сняла перед тем, как войти в дом, и ушла со двора. «Похоже было, она собралась, как обычно, искупаться в бухте Улава. Но она не спустилась к бухте, а поднялась по тропинке к сторожевой башне и вересковой пустоши. Я не поняла, что ей там нужно, чего она там искала, ведь в июне наверху одни пчелы да змеи, а Марен до смерти боялась их. Я стояла у окна и видела, как она открыла калитку, закрыла ее на стальной крюк, сняла блузку и стала подниматься к сторожевой башне. У расселины в скале она свернула, обернулась и помахала, а потом скрылась из виду, исчезла за деревьями. Не правда, что она была голая, но блузку сняла».

Те, кто в то утро повстречал ее на дороге, сделали вид, словно это их вовсе не касалось.

Трудно сказать почему, но многие приняли ее сторону. Защищали ее. Даже не осуждали, что она пила женевер. Пастор слышал, как одна пожилая женщина в магазине заявила во всеуслышанье, что она могла поступить точно так же.

Естественно, вернее, совсем неестественно было, что Марен Грипе шла с обнаженной грудью к вересковой пустоши. «А теперь послушай меня, — сказал Толлерюд. — Наверху почти никогда не бывает людей, там почти всегда безлюдно». Вот уже почти два дня он защищал Марен Грипе. А непонятное объяснял ее опьянением.

«Толлерюд ни с того ни с сего стал ей как брат родной, уж слишком он ее защищает», — обронил один из канатчиков. Он был обычным членом общины, после работы сидел дома взаперти, и все тут же позабыли о его словах.

Не таили зла, когда Марен Грипе заносчиво утверждала, будто знала все. «Я вдруг поняла почти все, — заявила она, когда спускалась к засолочным цехам. — Просто знаю, а вы тут ни при чем».

Утром она выкурила одну сигару, пахнущую пенькой, отчего голова ее задурманилась, и ей примерещилось не одно море, а целых пять, и пять проливов в придачу. «Странно было немножко, но вполне нормально, совсем не страшно. Но уж женевер этот больше в рот не возьму, ни капельки. Никогда. Ведь было так хорошо сперва, что не верилось. Я понимаю пастора, когда он говорит, что нельзя пить спиртное, и я понимаю канатчиков, которые не могут жить без выпивки. Я даже курить начала эти странные сигары, потому что мне нравится запах скрученных листов табака, особенно когда лежишь в вереске и смотришь на эти малюсенькие островки. Откуда они взялись? Такая уйма их во фьорде, — засмеялась она. — Откроешь глаза, и сразу видишь новый островок, далеко-далеко у Ласских больших островов. Торчит себе из моря. Он мой. Только мой. Мелькает то тут, то там. К тому же здесь наверху необычно тихо — трава, вереск, ветер и солнце, и я, прогнав палкой всех гадюк, дремавших на солнцепеке, легла в лоцманской каюте и заснула. А гадюки остались лежать за дверью. Я спала едва ли больше трех часов. Ну, может, четыре. По солнцу можно определить. Я хорошо отдохнула, только пересохло во рту».

Марен Грипе просыпалась медленно, потягивалась, выпила кислое молоко с гренками и с подозрением покосилась на остаток женевера в зеленой бутылке.

Она вышла, вылила остаток спиртного в траву и осторожно поставила бутылку возле двери. Немного удивилась, что подташнивает, слабость в теле и голова кружится, но все равно подумала, что не отказалась бы от тарелки с жарким из легкого. Потом она села на самое высокое место и осматривала все островки подряд, лишь вблизи рыбной стойки они скрывались в дымке, расползавшейся после полудня над фьордом. «Она сидела, не двигаясь, сложив руки под подбородком, будто слушала что-то, — пояснил Якоб. — Я спрятался в дубовой чаще, готовый сию минуту броситься на выручку, если бы она захотела шагнуть к обрыву».

Со своего места она хорошо видела дубовые леса, засолочные цеха у причалов, дом, в котором она родилась, а слева судно, вставшее на якорь у Трюхольмена, и разглядев там человеческую фигуру, ни на минутку не усомнилась, что это Лео Тюбрин Бекк. «Она закричала, — пояснил Якоб. — Я и прежде слышал ее крики, точно такие, но не такие долгие. А тут я думал, она вовек не замолкнет. Я не испугался, но признаюсь, мне стало не по себе».