Эжен Ионеско - Между жизнью и сновидением [Собрание сочинений: Пьесы. Роман. Эссе]

На улице ее не было. Я бросился вон из дому. Она болтала внизу с консьержкой. Увидев меня, обе замолчали. Они что, говорили обо мне? С какой стати? Пускай оставят меня в покое. Что хочу, то и делаю. Ничего не хочу — ничего не делаю. Мое дело. Ага, я уже начинаю злиться. Я быстро вышел. Но сперва оглянулся в дверях и увидел, что они на меня смотрят. Ждут, пока я уйду, чтобы сплетничать дальше. Что они себе думают? Это все происки консьержки, если бы не консьержка, Жанна не стала бы читать мне нравоучения. Она все-таки славная женщина.

Как бы то ни было, с людьми надо считаться. Раз они мне надоедают, вмешиваются в мои дела — значит, они существуют. Этого довольно, чтобы я сорвался, вновь оказался среди них. Они тащат вас прочь из реальности, они навязывают вам свою и замыкают в ней. Вернее, навязывают вам свою точку зрения. Вы перенимаете их взгляд. Оказывается, надо считаться с другими. Разумеется, я не могу с ними не считаться, но главное, надо же считаться с тем, что вне. Правда то, что вне. Я завернул за угол налево и шел довольно долго, миновал две-три улицы, погода была серенькая, и наконец я очутился перед бистро на углу улицы и проспекта, уходившего в бесконечность, чуть ли не на край света. Я вошел в бистро, заказал вермут, выпил первую и вторую рюмку. У стойки было много посетителей. Рабочие, белые и черные, разнорабочие, каменщики, они были в пятнах извести, а еще там был человечек в бежевом пальто, болтавший с другим типом, таким же никудышным, как он сам, но гораздо выше ростом, и эти двое болтали без умолку, но не очень громко. С виду они смахивали на страховых агентов. Остальные, рабочие, болтали куда громче и с силой хлопали друг друга по плечу. Перекрикивались через всю стойку.

Мало-помалу меня вновь охватило чувство странности, необычности мира. Кроме того, я осознал, с той остротой, которая присуща интуитивному пониманию или состоянию внутренней сосредоточенности на себе самом, что эти люди мне посторонние. Как трудно проникнуть в чужую душу! Однако на сей раз мне хотелось быть к ним поближе. Что было бы, будь я поближе к ним, будь я одним из них? Как это было бы интересно! Я бы жил. Их словно отделяло от меня толстое небьющееся стекло.

Как к ним подобраться? Для меня они, мои ближние, — марсиане. И кто на самом деле за стеклом, словно в зоопарке, — они или я? Я отделялся от них все дальше. Еще усилие — и мне удалось добиться того, что их движения, жесты показались мне беспорядочными, язык бессмысленным. Я перестал понимать их слова. Какие-то выкрики.

Слова, лишенные сути, как корки, из которых вычистили мякоть. Шум. Они открывали и закрывали рты — дыры, в которые кладут то одно, то другое, а потом это выходит через другие дыры. Я обернулся в сторону улицы: фасады домов перестали быть фасадами. Мне показалось, что прохожие больше не прохожие. Потом я посмотрел на стол, за которым сидел, на рюмку, на собственную руку. Пошевелил пальцами — меня разбирал смех. Потом накатила тревога. Потом изумление. Я оглянулся вокруг: что все это такое? И сам этот вопрос показался мне бессмысленным. Что это такое — спрашивать, что это такое? И что это…

В конце-то концов, в конце-то концов, я — это я. Но я там, в средоточии всего. А если все это сейчас треснет и я увижу, что за этим кроется? Увижу то, чего нет? Глазами этого не увидишь. Я вновь схватился за рюмку, со страхом, с надеждой. А ведь я почувствовал, все-таки почувствовал. Это меня разбудило. Или усыпило.

В один прекрасный день мне поставили телефон. Я никак не мог решить, где его пристроить — в гостиной, возле кушетки, к примеру. Или лучше в спальне, на столике у изголовья. Приятно, наверно, болтать с людьми (я собирался завязать новые знакомства, восстановить старые), растянувшись на кушетке среди бела дня, глазея на людей, проходящих вдали по улице. С тех пор как мы не виделись, за время, пролетевшее с моего переезда, у меня накопилось что им рассказать. Что произошло в конторе за эти четыре зимних месяца? Свадьбы, похороны, новые сотрудники? Еще мне очень хотелось побывать в моем прежнем бистро. Там было так хорошо. Жизнь изумительна, когда смотришь на нее в общем, в прошлом, в том своеобразном пространстве, в которое превращается время, когда все уже отодвинулось. Она становится цельной массой, чем-то вроде дома или замка, который можно осматривать комнату за комнатой, этаж за этажом. Надо же, а я и не понимал, что тут такая красота. Как глупо. Скоро, завтра, на днях я войду в красоту наступающей весны. На деревьях уже листочки. Раньше жизнь казалась мне бременем, теперь она предстает мне орнаментом, памятником, спектаклем. Смотреть на мир глазами мертвеца, если получится. Это феерия. Это потрясающе. И потом, все становится таким чрезвычайно важным, таким несомненно значительным! Я затосковал по прошедшему времени. Ничего. Я могу туда вернуться, когда захочу. Как там Люсьенна? Будет ли у нее ребенок? А Жюльетга? А Жани-на? А патрон? Бедняга, в сущности, славный человек. Подумать, я воображал, что он меня тиранит. А он был скорее смешон. Почему мы не умеем вовремя рассмеяться? Ничего не бывает ужасным, потому что все проходит. Или, вернее, уходит вдаль. И превращается в нечто единое, с четкими очертаниями, которые взгляд вспоминающего человека может охватить, исследовать, проанализировать, восполнить недостающее. Какие сожаления, наверно, испытывает человек, уходя, когда замечает, что все было чудом, любая мелочь, запах утреннего кофе, смешная ссора, как забавны ссоры, муха в супе, мундир на драгуне, драгун в мундире. Болезни, эпидемии, пытки, войны — все это, когда оно уже отодвинулось в прошлое, больше не причиняет боли, все это можно смотреть, созерцать в истинном и неповторимом виде. Позвоню, да, я всем позвоню.

И все-таки не следует ставить телефон в большой комнате. Я, конечно, собираюсь звать гостей, но не люблю, чтобы меня беспокоили. Не хочу, чтобы мой номер поместили в телефонный справочник. Если ко мне заявятся докучные гости, они могут увидеть аппарат и спросить у меня номер. Итак, я решил поставить телефон в спальню. Кое-кому я все-таки дам свой номер. И не хочу, чтобы меня будили слишком ранними или слишком поздними звонками.

Служащий, занимающийся установкой телефонов, сказал, что розетки можно установить во всех комнатах: «Тогда вы сможете переносить телефон на новое место, когда захотите». И правда, все так просто и совсем недорого.

Я снял трубку. Откуда эта лихорадка, это нетерпение? Я набрал номер того студента-философа. Правда, он, наверное, уже не студент: он же должен был в ноябре прошлого года получить диплом. Небо заволокло тучами. Сейчас пойдет дождь. Пасмурное небо — это очень неприятно, это нагоняет тоску. А когда пасмурная погода держится подолгу, остается только греть душу спиртным. Но пока еще жить можно, тем более сейчас, когда мне так не терпится поговорить с тем студентом и я надеюсь до него дозвониться. В трубке раздались гудки, я ждал, ответа не было, меня все больше захлестывало разочарование, но я не отнимал трубки от уха. И хорошо, что я проявил упорство. Мне ответил женский голос.