Ибрагим Аль-Куни - «Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

Золотые рыбки в аквариуме плавали кверху брюхом. Туда бросили целую коробку мела, теперь от него шли пузырьки, словно кто–то поджаривал в масле еще не отлетевшие души рыбок. Лягушки из кабинета биологии закончили свое существование не на препарационном столе, а под обломками кирпичей. Солнце весь день пряталось за тучи, и довольные мыши, воспользовавшись сумраком, разгуливали по кабинету и лакомились лягушачьими лапками.

В газетах крупным шрифтом печатались корреспонденции о студенческих волнениях, но это было не так уж обязательно, поскольку во все концы страны сразу же сообщили о случившемся по телеграфу. В министерстве просвещения срочно заперли все двери, и оно напоминало заброшенный храм, в котором давно уже не курились ароматные свечи; различные просветительные организации созывали совещания, обсуждая неотложные меры, и почему–то пришли к единому решению: ждать дальнейших событий. Тем не менее разгромленный университет плотным кольцом окружили солдаты, как будто без них никак нельзя было обойтись. На их винтовках по–звериному ощерились штыки, алчущие человеческой крови. И они получили ее капли крови на земле, точно крохотные круглые глаза безмолвно взирали на сапоги солдат…

— Ну, как здоровье? — спросил Ли Цзин–чунь, навестивший Мудреца в больнице.

— А, это ты, старина Ли! Спасибо, что пришел! — ответил Мудрец. Его голова и левая рука были забинтованы, на правой щеке для симметрии красовался розовый пластырь, — в общем, вид у него был боевой, несмотря на бледно–желтый цвет лица, напоминающий о сумеречном небе. — Раны нетяжелые, через неделю все пройдет. А Оуян как?

— Спит.

— Он не ранен?

— Он же других собирался бить, а не себя!

— Но разве он не участвовал в походе на университет?! — не поверил Мудрец. Теперь ему уже хотелось, чтобы его лучший друг был ранен: в конце концов, физические страдания не так тяжелы, как моральные.

— Я не пошел, потому что был против насилия, а он — потому что струсил!

Мудрец разочарованно нахмурился и закрыл глаза. Со всех сторон неслись стоны и вздохи, и от этой вселенской тоски Ли Цзин–чунь почувствовал себя старым, как большое дерево в больничном дворе. Думая, что Чжао заснул, он поднялся и на цыпочках пошел к двери, но Мудрец остановил его. Ли через силу улыбнулся, чтобы не огорчать больного.

— Как же все–таки твое здоровье?

— Ничего, честное слово!

Мудрец медленно поднял руку, потрогал забинтованный лоб, потом прерывающимся от волнения голосом спросил:

— Скажи… пожалуйста… что делает Ван?

— Ван? Я слышал, что она тоже в больнице, и как раз собирался навестить ее.

— Вот оно что! — Мудрец снова закрыл глаза.

— Может быть, тебе трудно разговаривать?

— Нет, нет!

Ли Цзин–чуню хотелось сказать еще очень многое, но его удерживал болезненный вид Мудреца. В то же время молчать было неловко, даже как–то невежливо.

В тот самый момент, когда он терзался сомнением, скрипнула дверь и на пороге появился Мо Да–нянь. Его румяное, сияющее лицо несколько развеселило Мудреца, а Ли Цзин–чунь, воспользовавшись случаем, распрощался. Уже в дверях он оглянулся и увидел, что Мудрец улыбается, но не через силу, как несколькими минутами раньше.

— Я слышал, будто солдаты тебе полчерепа снесли, — сказал Мо Да–нянь.

— Что за чушь! Без половины черепа я бы давно покойником был.

— Так, по крайней мере, говорили… — смущенно пробормотал Мо Да–нянь и еще больше покраснел, став похожим на старичка–простачка с красным гримом из столичной драмы.

— Что делает Оуян?

— Не знаю. Наверное, носится по своим общественным делам. Впрочем, спроси лучше У Дуаня, он обещал тебя навестить, а уж у него сведений всегда больше, чем у нас!

— А что слышно о Ван? — как можно непринужденнее спросил Мудрец.

— Тоже не знаю. Бог с ней!

— Ты сейчас очень занят?

— Нет, ведь я специально пришел повидать тебя, –улыбнулся Мо Да–нянь, радуясь, что может сказать хоть что–нибудь приятное.

— Вот и прекрасно. Тогда поговорим об одном деле… — Глаза Мудреца устремились к сияющему лицу Мо Да–няня, как два подсолнечника к солнцу; казалось, все его страдания улетучились вместе с Ли Цзин–чунем. — Ты не знаешь, что там у Ван с профессором Чжаном?

— Не знаю. А разве между ними что–нибудь есть?

— Эх, ничего ты не знаешь, кроме своей любимой рыбьей головы под красным соусом! — рассердился Мудрец, но тут же смягчился, и даже лицо У него просветлело.

— Ладно, я пошел. Завтра принесу тебе мандаринов, — заторопился Мо Да–нянь.

— Я ведь пошутил, а ты сразу обиделся! Побудь еще! Не уходи!

— У меня дела, завтра приду… — сказал Мо, выходя из палаты. За порогом он сразу же надулся и всю дорогу до пансиона ворчал: «Ничего не знаешь», «Ничего не знаешь». Не зря, видно, меня прозвали старичком–простачком!

На следующий день Мо Да–нянь принес Мудрецу два десятка мандаринов, но сам к нему не пошел, а передал через сиделку. Причина здесь крылась не в обиде и не в лени — просто Мо Да–нянь был недоволен собой. Он знал, что человек новой формации должен все видеть и слышать и везде демонстрировать свою силу, иначе ему не помогут ни таланты, ни знания, и он все равно прослывет отсталым или глупым. Даже разбойники могут ломать железные дороги, связывать иностранцев, а потом становиться по меньшей мере бригадными генералами. И все благодаря храбрости. Семья Мо Да–няня была достаточно богата, чтобы он мог не работать всю жизнь, но Мо боялся, как бы его не сочли дураком, если он будет бездельничать. Он мечтал стать разбойником или на худой конец героем нового типа. Правда, герои большей частью только шумят, а толку от них никакого, и все же лучше быть героем, чем дураком. Мо Да–нянь понимал, что не знать чужих тайн и любить рыбью голову под красным соусом — не бог весть какие преступления, но почему–то буквально все относились к нему так же, как Мудрец, и в один прекрасный день Мо Да–нянь рисковал получить прозвище «дохлая рыбья голова». А молодой человек новой формации не может стерпеть такого позора. Он пуще всего боится трех обвинений: в слабости, нелогичности и глупости. Мо Да–нянь же обладал мягким характером, не умел ни ругаться, ни отпускать колкости. С логикой у него тоже обстояло ничуть не лучше, чем у других молодых людей. Единственное что ему оставалось, — стараться быть умным. А одно из проявлений ума, пожалуй даже самое главное, — это уменье владеть чужой тайной. Сумеешь овладеть — значит, человек ты незаурядный.

Размышляя об этом, Мо Да–нянь шел, с тоской поглядывая на старые пекинские здания. Жаль, что нельзя одним махом сровнять Пекин с землей, выстроить на его месте новый город типа Нью–Йорка, а на крыше небоскреба в две тысячи пятьсот пятьдесят этажей поставить собственную бронзовую статую с надписью из красных и зеленых лампочек: «Мо Да–нянь, преобразователь Пекина!»