Тамара Величковская - Белый посох

Я узнала белоснежный дом,
Три луны над куполом сияло.
А потом… но не было потом,
Потому что времени не стало.

Белый бык стремился отворить
Дверцу клетки с птицами и львами.
Но об этом трудно говорить
Утренними точными словами.

Я была за тридевять земель,
Я гостила в царстве тридесятом.
— Бьется в окна залетевший шмель,
Хрюкают в сарае поросята.

Быть может, это — нищета
И тишина, и углубленность,
Быть может, это — суета,
Души тревожная влюбленность…

Но я сроднился с нищетой,
И суета не искушает.
Не знаю как, не знаю что,
Но знаю: что-то жить мешает.

Он придал угловатым рукам
Закругленную прелесть движений.
Он открыл удивленным зрачкам
Дар высокого преображенья.

И для песни открылись уста,
И ушам захотелось услышать,
Как звенит, излучаясь, звезда,
Как цветущая жимолость, дышит.

И Психея тогда налету
Увидала в чудесном виденьи
Ей возможных вершин высоту
И предельную пропасть падений.

От взмаха сильного руки,
Что камень с берега швырнула,
Полоска серебра сверкнула,
И водяные пауки
Звездой рассыпались в испуге.
И на поверхности пруда
Все незаметнее вода
За кругом круг рождала в круге
И вновь покрылась пауками,
Уже забывшими испуг…

Но как был легок всплывший круг
И как тяжел упавший камень.

Строим земное, строим…
Рушатся стены града.
Роем земное, роем —
И не находим клада.

Прочное все непрочно,
Вечное — неуловимо.
Струйкой часов песочных
Сыплется время мимо.

Какая тишь и легкость умиранья
В осеннем облетающем лесу.
Деревья обрекают на попранье
Весною вознесенную красу.

Как эти листья были неразрывны
С весенней мощью молодых ветвей.
Их не сорвали грозовые ливни,
Не сбросил ветер силою своей.

И вот теперь, по тайному приказу,
Родные ветки потеряли власть.
Но листья осыпаются не сразу,
Как будто не торопятся упасть…

Какая тишь и легкость догоранья
В осеннем, облетающем лесу…
— Неужто я земное умиранье
В такой же тишине перенесу?

Когда подросшие птенцы,
К полету первому готовы,
Когда поспели огурцы
И дозревает сад фруктовый.

И в зелени еще густой
Все полно радостным кипеньем,
Крылатой птичьей суетой,
Сверканьем, щебетом и пеньем, —

Впервые вдруг засохший лист
Спадает, медленно вращаясь.
Тогда возню свою и свист
Внезапно птица прекращает,

И круглый глаз ее следит
С неизъяснимым напряженьем,
За тем, как желтый лист летит,
За медленным его сниженьем…

И зелен дуб и луг широк,
Просты по-прежнему заботы,
Но птица знает — близок срок,
И слышит отзвук перелёта.

Колокольчик дрожит от чего-то
И ушам не дает отдохнуть.
— Это ломится ветер в ворота,
И не может ворот распахнуть.

Что-то воет, как выли в пещере
Голоса допотопных зверей.
— Это ветер томится у двери
И раскрыть не умеет дверей.

И тревожит меня до рассвета
Колокольчик и жалобный вой.
— Это ветер не с этого света
Прилетает, зовет за собой.

Природа часто жестока
Листка прямое назначенье —
Без ропота и возмущенья
Быть продолжением цветка.

Но треплет ветер лист простой,
Жара и стужа опаляют,
И постепенно наделяют
Необъяснимой красотой.

Пришли дожди, придут метели, —
Все чаще ветки в серебре.
Был зеленее лист в апреле,
Но стал прекрасней в октябре.

И он упал. Лежит ничком,
Но мертвых листьев не жалеют.
А он желтеет и алеет, —
Он сделался почти цветком.

Пронизан вечер золотым дождем,
Трепещут ветки и щебечут птицы.
Края небес под дождевым плащом
Прозрачно начинают золотиться.

Еще минута, и проходит дождь,
Сверкает солнце, затихает ветер.
И мокрый глянец освященных рощ
Чудесно весел и чудесно светел.

О, если бы запомнить я могла
И в непогоду вспоминать почаще,
Что глубь небес незыблемо свела,
А тучи неизменно преходящи.

Прощаемся простым рукопожатьем.
Надолго ли? — Навеки, может быть.
Нам не нужны ни слезы, ни объятья
И нам не надо ни о чем забыть.

Не терпит солнце тени лицемерья,
Все ложное уходит в темноту.
Грешить легко, когда закрыты двери,
А мы встречались только на свету.

Ты научил под тяжестью не гнуться,
Стремиться к небу по тропе земной.
И так всем сердцем к солнцу обернуться,
Чтоб тень свою оставить за собой.

Нелегко перейти за черту,
За которой живущее стынет.
На вершинах цветы не цветут —
Там молчанье и холод пустыни.

Там пронзительней блеск ледников,
Белизна, тишина неземная.
Никого — только облаков
Пролетает, снегов не пятная.

Там покоя и смерти печать,
Позовешь, — но внизу не услышат,
И чем громче ты будешь кричать,
Тем молчанье покажется тише.

Но когда у подножия спит
Все земное во мраке неясном,
Первый луч на вершине горит,
И на ней же последний угаснет.

В деревне, иногда весной,
Но чаще пожелтевшим летом,
Мне, оглушенной тишиной
И ослепленной ярким светом,
Почти дается познавать,
Но что — сама сказать не смею.
Я не умею звезд назвать,
Ни различать их не умею.
И я почти не знаю трав,
Ни ядовитых, ни целебных,
Колосья на полях собрав,
Не узнаю колосьев хлебных. —

— Так от рождения слепой,
Прозрев, взволнованно трепещет
И робко трогает рукой
Свои же собственные вещи.

А этот умерший скоропостижно
Быть может, долго собирался жить
И накануне, на странице книжной
Не позабыл закладки положить.