П. Кочеткова - ПАЛАЧИ И КИЛЛЕРЫ.

Женщина, шатаясь, ходила по льду, а адъютант стоял на берегу и смотрел. Его нервы, привыкшие ко всему, не выдерживали картины истязания женщины, прошел час, и из юрты Унгерна послышался крик: "Есаул!". Я бросился на зов. "Ну как она? Ходит?". — "Так точно!". — "Ну черт с ней. Еще замерзнет. Прикажи ей выйти на берег. Набрать хворосту и разжечь костер". Я быстро вышел, крикнул своего вестового и приказал ему набрать сухих дров, разжечь огонь, предупредив его делать это так, чтобы барон не знал. Вестовой бросился в лес и скоро натащил оттуда хворосту на пять ночей. Среди темной ночи пылал огромнейший костер, а около костра видна была одинокая фигура женщины. Прошла ночь. Утром барон вызвал адъютанта, расспросил, как наказываемая женщина: "Голубеву я назначаю сестрой милосердия в госпиталь. Пусть старательным уходом за ранеными заглаживает свое преступление и пусть туда идет пешком".

Госпиталем заведовал Сипайлов. И только страх перед наказанием барона спас бедную женщину от притязаний этого монстра.

С врагами Унгерн расправлялся жестоко и своих подчиненных не щадил. В этом правой незаменимой рукой барона был знаменитый человек-зверь, садист Л.Сипайлов, которого вся дивизия именовала Макарка-душегуб.

В нем совместилось все темное, что есть в человеке: садизм, ложь, зверство и клевета, человеконенавистничество и лесть, вопиющая подлость и хитрость, кровожадность и трусость. Сгорбленная маленькая фигура, издающая ехидное хихиканье, наводила на окружающих ужас.

В Урге барон назначил его полицмейстером, и этот полицмейстер оставил после себя длинный кровавый след. Помощником полицмейстера был я, адъютантом Сипайлова — поручик Жданов, человек сипайловского стиля, делопроизводителем чиновник Панков — смиренный и молчаливый парень, палачами и опричниками были Герман Богданов, солдат, без трех пальцев на правой руке, Сергей Пашков, он же Смирнов — специалист по удушению. И Новиков. Это была сипайловская гвардия, которую видавшая виды дивизия боялась и сторонилась.

При занятии Урги всех коммунистов передушили и кончили всех евреев. Но десять евреев избежали расправы, укрывшись в доме одного монгольского князя. Дом пользовался неприкосновенностью. Но Сипайлов не унывал и учредил за ним наблюдение. Около дома беспрерывно дежурили сипайловские опричники. Макарка-душегуб в конце концов добился своего: несчастных схватили и задушили.

Но на кровавом фоне фигурами мучеников были не одни евреи — на унгерновский эшафот часто всходили и его близкие подчиненные.

Я получил у Унгерна разрешение отпраздновать новоселье, позвал в гости офицеров и знакомых горожан. Неожиданно дверь комнаты резко распахнулась и на пороге показалась ехидная, хихикающая, сгорбленная фигура Макарки-душегуба. Он не был гостем, гак как офицеры избегали его присутствия, а потому его появление произвело на всех жуткое впечатление. "Есаула Макеева срочно к начальству дивизии…" — забормотал он. "Зачем?" — спросил я. "Не знаю, цветик мой, не знаю", — снова забормотал Сипайлов, ехидно посмотрел на всех и торжественно удалился. Настроение у всех упало. В 12 часов ночи вызов не предвещал ничего хорошего. Хотя дамы и уговаривали меня немедленно бежать из Урги, но я взял два револьвера и помчался к Унгерну. Барон кричал на Сипайлова, потом ударил его по лицу, выгнал, а потом резко спросил меня: "Лауренца знаешь?". — "Так точно, знаю". — "Его сейчас же кончить. Сам кончи, а то эта сволочь Бурдуковский еще будет над ним издеваться. Ну, иди!"

Подполковник Лауренц, преданный слуга Унгерна, сидел на гауптвахте. С тяжелым сердцем вошел я к нему. Он еще спал. Я разбудил его и сказал: "Вас требует Унгерн. Но он приказал вам связать руки, так как боится, что вы можете броситься на него".

Лауренц быстро вскочил с нар, вытянулся и бросил: "Не узнаю барона, Ну что же, вяжите". По дороге Лауренц спросил: "Вы меня везете кончать?" "Так точно, г-н подполковник", — едва слышно промолвил я.

Ночь была бешеная. Крутил ветер, было темно, как в могиле, и зловеще заливались за городом собаки.

Выехали за город. Кучер повернулся и сказал: "Прикажете остановиться, г-н есаул?" — «Да». Лауренц сошел с коляски и спросил: "Вы меня рубить будете или стрелять?". В ответ на это я дрожащей рукой направил револьвер в голову подполковника и выстрелил. Несчастный упал и простонал: "Какой вы плохой стрелок, добивайте же скорее, ради Бога!" Меня трясла лихорадка, я снова выстрелил и снова не добил. "Не мучайте, убивайте же!" — стонал расстреливаемый. А я палил в него и не мог попасть в голову. Очумелый от ужаса кучер соскочил с коляски, подбежал к извивавшемуся на земле Лауренцу, приставил к его голове револьвер и выстрелил. Подполковник замер. Я вскочил в коляску и сумасшедшим голосом заорал: "Скорей, скорей, в город, в город!". Лошади помчались от страшного места. Остервенело выли собаки.

Как-то вечером Сипайлов пригласил к себе на ужин монгольского военного министра Ваську Чжан-Балона, бывшего старшего унгерновского пастуха, меня, Парыгина и ротмистра Исака. Сипайлов жил в верхнем этаже большого барского дома, а в нижнем этаже у него жила захваченная заложница — еврейка, и горничная — миловидная, лет двадцати четырех казачка, родственница атамана Семенова. После взятия бароном Урги она обшивала всех офицеров, пока ее не забрал к себе Сипайлов.

У Сипайлова был накрыт роскошный стол. Подавала казачка Дуся, мило всем улыбалась, а когда Сипайлов и офицеры разошлись от выпитого, стали петь и танцевать, Дуся весело подхватывала знакомые напевы, щеки ее покрывались густым румянцем, и она, спохватившись, быстро убегала. Сипайлов был в ударе. Пел, плясал, беспрерывно всех угощал и казался таким милым и приветливым хозяином, что даже забывалось, кто он. Вскоре перешли к ликерам и кофе. Началась мирная беседа, во время которой Сипайлов часто отлучался. Наконец он вошел в комнату с веселым и торжественным видом, потирая руки и по-своему мерзко хихикая, важно сказал: "Господа, я вам приготовил подарок в честь посещения моего дома. Идемте!". И он повел гостей к себе в спальню, показал на мешок, лежащий в углу комнаты. Гости недоумевали, а один из них развернул мешок. В нем была задушенная Дуся. Кошмар, который никто не ожидал и не мог себе представить. Хмель из голов сипайловских гостей мгновенно испарился, и они бросились из дома "милого хозяина". Вслед им неслось ехидное хихиканье Макарки-душегуба.

В один ясный, солнечный майский день барон Унгерн решил кончить мирное житье и выступить на красный Троицкосавск. На одном из привалов в дивизию прискакал прапорщик татарской сотни Валишев, который доложил Унгерну, что его разъезд задержал караван из 18 верблюдов с русской охраной. Это был караван с золотом, который адмирал Колчак послал в полосу отчуждения в г. Харбин, в Русско-Азиатский банк Барон немедленно вызвал меня: "Возьмешь двадцать бурят, примешь от Валишева караван. Когда он придет сюда с верблюдами, разъезд отошлешь, а сам зароешь ящики с "патронами".